— Встань с земли-то, — приказала она, и когда он поднялся, снова упрекнула: — Конный завод в Казани завёл, а сам даже всех пород не знаешь… Мнится мне, душа моя, — обратилась она в Бирону, — что Артемия Петровича следовало бы определить к князю Куракину, по шталмейстерской должности.

— Лучше было бы к графу Левенвольде, — не согласился с императрицей Бирон. — Определим его на звание помощника графа Левенвольде по придворной конюшенной части… Это даст мне возможность постоянно видеться с Артемием Петровичем. После завтрака я сразу прихожу в конюшню. Мне там приятно, но с таким собеседником, как Волынский, вдвое станет приятнее… Кстати, душа моя, — обратился он к императрице, — и тебе пора бы заняться верховой ездой это полезно при полноте и одышке.

Фамильярность Бирона при постороннем не понравилась Анне Иоановне: она на время замолчала, и её собеседники почувствовали, какие недовольные волны исходят от неё. Императрица гут же поняла, что её молчание можно истолковать обидой, и холодно засмеялась:

— Вспомнила всё же! Посол персидский, Измаил-бек, будучи у нас в Санкт-Петербурге ещё при Петре Великом рассказывал старухе Куракиной о персидских конях, а она мне. Три тысячи лет назад был у них какой-то провидец или пророк — вот он и летал на небесном коне к звёздам…

— Сказка, ваше величество, — заметил Волынский.

— А коль кони небесные сыщутся — тогда как? — предупредила его императрица. — Всё у вас, у мужчин, сказки: и змеи многоголовые, и кони с крыльями. Раньше, когда вспоминали об огромном звере с кишкой вместо носа, тоже далдычили, что зверь сказочный, а оказалось слон.

— Ах, матушка великая государыня! — сладкоречиво воскликнул Волынский. — Будет моя воля императорской конюшней заниматься, так я разыщу для вашего величества всех экзотических коней, какие есть на свете. Вам радости прибавлю, а весь двор будет диву даваться, глядя на диковинных скакунов. Но если бы великая государыня пожелала иметь отменных скакунов не только при дворе императорском, а и в конных заводах, понеслась бы слава о русской императрице по всем городам и весям нашей круглой земли! При моём понимании дела мог бы я поставить конные заводы во всех губерниях наших: в Казани, Саратове, Царицыне, на Дону, в Воронеже… А от вас, великая государыня, потребовался бы лишь один указ об учреждении в России конных заводов!

— О, это великолепная мысль! — воскликнул Бирон. — Душа моя, над этим стоит подумать.

— Что тут думать-то, — с готовностью согласилась императрица. — Я давно знаю, что Волынский не князь Куракин, который только и умеет Ленточки в гривы вплетать. Пора, пора нам заняться коневодством. Как своих коней разведём, так и с Англией и Францией станем породистыми скакунами обмениваться. Ух ты! Дух захватывает от одной мысли, какое дело можно развернуть в России. А если ещё удастся тебе; Артемий Петрович, небесных скакунов сыскать, то я эту, шилозадую королеву английскую, на колени перед собой поставлю. Просить будет, умолять, чтобы я подарила ей небесного скакуна!

Волынский весь съёжился от мысли, что нет «небесных коней» и не пришлось бы потерять доверие Анны Иоановны после того, как не сыщутся они ни в одной крае белого света. Но это не скоро будет, да и можно так затянуть с поисками, что на всю жизнь хватит. Волынский задумался, а императрица посоветовала?

— Мог бы ты уже сейчас, Артемий Петрович, заняться проектом об учреждении конных заводов в Российской империи. Подумай, однако, где денег взять.

— Великая государыня, мнится мне, что императорскую казну вовсе не надо трогать. — Волынский распрямился, чувствуя, что всё сказанное им станет в угоду Анне Иоановне. — Мои соображения, ваше величество, ходят вокруг богатых шляхтичей — дворян наших. Всякий из поместных дворян мог бы, при желании, иметь свой конный завод или конюшню.

— Не только шляхтичей надо обязывать, — ревниво вмешался в беседу Бирон, — но и немцев. Немцы — великие мастера конного дела. Само слово «шталмейстер» немецкое. И ветеринаров можно найти только среди немцев; они могли бы заменить всяких знахарей да коновалов, которые не имеют понятия о случном деле по выведению новых пород.

— Президенту Академии, лейб-медику Блюментросту надо повелеть заняться наукой о лошадях, — подсказала императрица.

Волынский, видя, какой интерес вызвало его предложение об учреждении конных заводов, душой радовался: «Быть тебе, Артемий Петрович, первым человеком при императорском дворе — нашёл ты свою жилу золотую, теперь только успевай, не ленись, разрабатывай! А какие сладкие слюни пустил сам обер-камергер — чует, скотина, свою выгоду! Теперь на лошадях он целое состояние сколотит!»

— Бесконечно рад нашему с вами знакомству, — прощаясь, подал руку Бирон. — Вы тот человек, которого до сегодняшнего дня не хватало императорскому двору…

Подала для поцелуя руку и Анна Иоановна. Волынский подождал, пока они поднимутся по портальной лестнице во дворец, и, щёлкнув пальцами, быстро, почтя бегом, отправился в гостиницу, чтобы сесть за прожект об учреждении конных заводов…

Увы, ни в тот день, ни в ближайшие два года ему не удалось приступить к прожекту. Едва он поднялся в свою комнату, на столе обнаружил письмо: генерал— фельдмаршал Миних приказывал ему с утра быть в Военной коллегии. Утром он был в кабинете Президента. Миних, усаживая его к столу, сказал:

— Предстоит, господин военный инспектор, спешная поездка в Данциг. Вновь началась война за польское наследство. Французскому королю неймётся видеть на польском престоле Станислава Лещинского, тогда кая Россия и Австрия стоят за саксонского курфюста Августа Второго… Лещинский сидит в Данциге: поляки запросили помощь, чтобы изгнать его оттуда…

— Господин генерал-фельдмаршал, у императрица имеются другие виды на военного инспектора Волынского…

— Не знаю ни о каких видах! — строго возразил Миних. — Не слышал о таковых распоряжениях от императрицы — ни устных, ни письменных не имею. Там что извольте, господин военный инспектор, ровно через час быть в строю. Кареты уже поданы…

Волынский подошёл к окну и увидел на площади целый кортеж военных повозок и несколько гвардейских рот, кои будут сопровождать генерал-фельдмаршала Миниха с его штабом до Данцига.

После бегства Дондука-Омбо на Кубань калмыцкая степь целиком перешла в руки Церена-Дондука, и ещё долго охраняли покой законного калмыцкого хана донские сказки, стоявшие в ханском улусе. Сделавшись полноправным правителем Калмыкии, Церен-Дондук постоянно грозил своим сородичам, бежавшим к кубанскому хану, и эти угрозы доходили до туркмен и до самого Берек-хана, который только и думал: «Не узнал бы Церен о бегстве моего сына вместе с калмыками!

Узнает — слава туркмен закатится солнышком за ковыльную степь! Донесёт Церен государыне русской, что и у туркмен произошло раздвоение, быть тогда Береку Третьему вне чести из-за его безумного сына!» Отправил Берек-хан в Кабарду Нияз-бека, а на Кубань другого юз-баши по кличке Карапча разыскать Арслана и доставить в родной аул живым и невредимым. С полгода не было ни слуху, ни духу, но вот вернулся Нияз-бек, возмущённый до крайности. Вошёл в юрту Берек-хана, снял сапоги, тельпеком о ковёр шлёпнул:

— Берек-хан, прости меня за плохие слова, но и у хороших людей, оказывается, рождаются плохие сыновья! Я говорю о твоём Арслане. Я нашёл его у кабардинского князя. Захожу в саклю, сидят в ней на коврах Дондук-Омбо, твой сын, сам князь и ещё несколько человек кабардинского рода, а по дорожкам — от сакли к сакле — калмыки и туркмены прогуливаются. Я увидел Чапыка, Дурды-оглана, Тахир-джана и спросил, что у них происходит. Ответили джигиты: «Ай, калмык Дондук-Омбо захватил княжеский аул вместе с князем, теперь дочь его сватает за себя. Князь хотел сказать «нет», но Дондук-Омбо почесал ему живот остриём кии— жала, и князь сказал «да». Вот как раз в этот момент я и вошёл в княжескую саклю. «Хай, Арслан-джан, дорогой ты мой! — воскликнул я от радости, а он бросился к двери, чуть не сшиб меня с ног, джигитов позвал, приказывает: «Ну-ка, свяжите Нияз-бека, он приехал сюда, чтобы увезти и выдать меня Волынскому!» Я говорю ему, ты что, с ума сошёл, а он меня и моих джигитов бросил в сарай. День сидим, второй, наконец, принесли сухих лепёшек и воды несколько кувшинов… Потом шумно в ауле стало, музыка заиграла, оказывается, свадьба началась. Пять дней продолжалась свадьба, и всё это время я и мои джигиты сидели в сарае. На шестой день открывается дверь, входит Арслан, говорит: «Поедем в гости к крымскому хану, там ещё повеселимся». Связали нам руки и погнали сначала на Кубань, потом ещё дальше… Не спрашивай, Берек-ага, обо всём, долго бы пришлось рассказывать, что перенесли мы. И не ругай меня, твоего преданного слугу, за то, что нескольких джигитов мы убили, а ещё больше калмыков. Ночью захватили коней, но стража спохватилась, бросилась на нас — мы перебили всех и кое-как вернулись к тебе, в Арзгир.