— Да, Нияз-бек, страшную весть ты мне принёс, — огорчился Берек-хан. — Похоже, не в Волынском тут дело… Тут всему виной Дондук-Омбо: он поднял руку на своего хана, а, глядя на него, замахивается на мой престол сын мой Арслан. Дурной знак подал ему калмыцкий тайдша. Такой сын мирно не дождётся моей смерти. Что будет делать Дондук-Омбо, то и Арслан.

— Да, это так, Берек-хан, — согласился Нияз-бек. — Дондук-Омбо женился на кабардинской княжне, зовут её Джана. И твой сын, я сам от джигитов слышал, собирается взять у кубанского хана его младшую дочь.

— Вах-хов, никогда не бывать этому! — гневно воскликнул Берек-хан. — Я не успокоюсь до тех пор, пока не верну разум этому безумцу! Я женю его на туркменке!

— Берек-ага, я готов опять отправиться за Арсланом — теперь я знаю, как увезти его, но выслушай меня сначала.

— Говори, если что-то умное пришло в твою голову,

— Берек-хан, моей меньшей дочери двенадцать лет, она могла бы стать первой женой Арслана, а мы с тобой бы породнились, и тогда я, как верный пёс, охранял бы тебя и не давал никому в обиду.

— Нияз-бек, разве сейчас плохо бережёшь меня? — насторожился Берек-хан. — Или служишь мне в половину силы?

— Берек-ага, не о том веду речь. Вместе мы, как родственники, зажали бы Арслана — он и пикнуть бы не посмел, не только ослушаться отца родного.

— Говоришь, двенадцать твоей младшей? А не меньше? Что-то маленькой она кажется мне. Ну-ка, иди, приведи её сюда, я посмотрю.

Нияз-бек мгновенно выскочил из юрты и вскоре вернулся, ведя дочь. Поставив её у порога, Нияз-бея вновь сел рядом с ханом, неловко оглядываясь по сторонам, ибо Берек-хан с сомнением разглядывал девчонку. Сомнения в таких случаях у туркмен решались очень просто, и Берек-хан последовал старому обычаю. Сняв с головы тельпек, он размахнулся и с силой бросил в лицо девочки. Невеста покачнулась, но не упала, и этим было всё сказано:

— Ладно, Нияз-бек, считай, что мы договорились. Завтра же пришлю к тебе сватов, а ты отдохни дня три-четыре и отправляйся опять за Арсланом…

На другой день Берек-хан пригласил трёх женщин из своей родни, дал каждой по пять золотых монет и послал к Нияз-беку сосватать его дочь. Женщины вошли к Нияз-беку, тот понял, в чём дело, и усадил на ковёр перед ними дочь. С завидным проворством привязали они к косичкам невесты пятнадцать монет, отчего Нияз-бек, его жена и другие родственники пришли в восторг. А когда сватьи удалились, стали восхищаться щедростью Берек-хана. Обычно сватьи привязывают к волосам невесты три, две, а то и одну золотую монету, а тут пятнадцать. Начало щедрое, каков же будет калым за невесту?!

С тревожной радостью и надеждой отправился Нияз-бек во второй раз через степи к Крымским горам, Куда откочевали калмыки. Три дня провёл в пути, а на четвёртый встретился с Карапчой, который вёз опутанного верёвкой Арслана. Ханский сын выглядел усталым, Видно выплеснул весь свой гнев на Карапчу, но, увидев Нияз-бека, снова взъярился:

— А, шайтан, лизоблюд проклятый, опять ты! Хотел бы я знать, за сколько золотых ты продался царским генералам?!

Нияз-бек, ни слова не говоря в ответ, подошёл к нему и разрезал за его спиной верёвку, раскурил и подал ему кальян. Арслан слез с лошади, затянулся несколько раз, сказал самодовольно:

— Считайте, что я ваш, но ответьте мне, сколько заплатил вам Волынский за мою голову?!

— Арслан-джан, о какой голове говоришь?! — удивлённо воскликнул Нияз-бек. — Отец твой торопит тебя домой, чтобы окунуть в фонтан радостей и приятных утех. Тебя ждёт красивейшая гурия — не чета какой-то ногайке!

— Знают ли русские, что я ушёл вместе с Дондуком — Омбо? — успокоившись, спросил Арслан.

— Нет, Арслан-джан, не знают. Берек-хан постарался скрыть от них твоё бегство. Он сказал казачьему начальнику, что ты бросился в погоню за калмыками.

— Ай, ладно, — смирился со своей участью Арслан. — Русские говорят: «Что ни делается — всё к лучшему». Давайте поедем да посмотрим, что там за гурия ждёт меня.

Возвращение Арслана туркмены отметили шумной радостью: на подходе к Арагиру ханское войско выехало встретить беглеца, и каждый джигит старался подать ему руку: такие почести выказывали, впору хоть снова беги в Крым. И так до самой отцовской юрты. А здесь встретили его Берек-хан, мулла Тахир, ещё несколько аксакалов, к которым присоединился и Нияз-бек. Мулла и старики были сдержанны. Берек, хоть и обнял сына, но тотчас сказал:

— Позовём знахарку, пусть начинает лечить. В нашем племени ещё не было людей, которые бы виляли, словно лошадь хвостом.

— Берек-ага, это неразумно! — запротестовал Нияз-бек. — Придёт знахарка, сразу все узнают, что Арслан больной, и пойдёт тогда слух по аулам, что твой сын привёз из Крыма заразную болезнь. Не лучше ли купить у кара-ногайцев буйволицу и поить Арслана её молоком. Я слышал от хивинцев: когда их хан начинает проявлять признаки сумасшествия, ему приводят из Астрабада буйволицу и поят его молоком:

— Это не воспрещается, — согласился, сделав умный вид, мулла, — но надо лечить не только желудок, но и душу, а душа излечивается только Кораном. Приблизься ко мне, сынок, и положи правую руку на священную книгу.

— Ай, зачем всё это! — обиделся Арслан. — Я здоров, как инер[12].

— Павший духом не считается здоровым, — возразил Тахир-мулла. Бегство твоё к врагам русского государства мы считаем слабостью твоего ума и духа.

— Нет, это не так, Тахир-мулла. — Арслан поднялся и отшвырнул в сторону священную книгу.

— Если это не так, — продолжал мулла, — то мы должны тебя назвать изменником русского государства, потому что ты подданный России!

— Вах, мулла, не говори так громко, — взмолился Берек-хан. — Такие слова хуже дурной болезни. Пусть мой сын будет одержимым, но только не изменником, а одержим он детской болезнью, потому что дрожит перед губернатором Волынским. Вот истина его болезни!

— Постыдись, отец! — гневно возразил Арслан. — Если ты меня считаешь трусом, то кто же все вы, ползающие на коленях перед Нефёдом Кудрявцевым? Он меньше Волынского, но нагоняет на вас такой страх, что вы начинаете лизать ему сапоги! Не ты ли, мулла, когда Нефёд в твоей кибитке снял сапоги, заставил свою жену почистить их до блеска?! А теперь ты мне о слабости моего духа говоришь! Я ушёл с калмыками, ибо не хотел стать забавой для Волынского. Разве вы не знаете, что он натравил собак на своего же русского купца за то, что тот сказал два-три плохих слова о его жене? Моя же вина перед Волынским намного больше: я полгода каждую ночь спал с его второй женой, и она хотела бежать со мной сюда, в Арзгир, но я не взял её… Я побоялся не Волынского, а тебя, отец! Я побоялся, что ты не возьмёшь в нашу юрту русскую женщину, да ещё жену губернатора!

— Упаси меня, Аллах, чур не меня, — залепетал Тахир-мулла. — Если это так, то твой сын — сатана…

— Да, это так, — согласился Берек-хан. — Есть в нём что-то такое… Давайте скажем ему, уважаемые, спасибо, что не привёз губернаторскую жену в Арзгир. Тогда бы не одному Арслану пришлось бежать в Крым, но и всем нам… Я думаю, уважаемые, самое лучшее лечение для моего сына — это свадьба и объятия молодой девушки. Он станет мужем, отцом семейства, и тогда дух его окрепнет настолько, что он сможет устоять не только перед губернаторшей, но и перед самой царицей. Давайте оставим разговор о болезни, будем готовиться к свадьбе…

Начались хлопоты. Джигиты поехали в отары, к чабанам, пригнали в Арзгир не меньше сотни овец. Берек-хан, но обычаю, роздал всем родственникам невесты по одной овце, по мешочку с орехами и по ящику конфет и печенья, которые он купил ещё на Святом Кресте у маркитантки и привёз на верблюдах в Арзгир. Знал, что настанет день женитьбы сына. За день до свадьбы всё было готово к тою[13]: слеплены из глины печи — тамдыры для выпечки чурека, поставлены на треножники огромные котлы для шурпы и плова, привезён камыш для топки. Жених примеривал новую атласную рубаху, подвязывал кушак, надевал папаху и сапоги. А в другом конце аула наряжали невесту — Наргуль. Подруги подгоняли свадебное платье, смеялись и пугали женихом — всё-таки ханский сын, да ещё в Крыму побывал и с самой губернаторской женой знался. Наргуль, щупленькая девочка с едва наметившимися грудками, вела себя степенно, как взрослая, и тем ещё больше вызывала смех и веселье. Мать невесты покрикивала на подруг дочери, называла бесстыдницами, но делала это без всякой злости, а по обычаю. И по обычаю, едва разошлись подружки, завела заунывную песенку «Айдым»: