Въехав во двор Кремля, Салтыков с Волынским вылезли из кареты и остановились, наблюдая за царской коляской. Вот она развернулась на Ивановской площади, и из неё вышла, словно вывалилась, Анна Иоановна. В широченной юбке и блузе небесного цвета, в красном платке, повязанном вокруг головы, она постояла и пошла, оглядывая площадь и соборы, к Каменному дворцу. Рядом с ним она уже успела возвести свой дворец, деревянный, и назвала его по-немецки — Анненгоф. Обер-камергер Бирон медленно направился за ней. Высокий и такой же, как императрица, толстый и дородный, он, быть может, один из всех вельмож и сановников только и годился на роль фаворита Анны Иоановны. Каменное лицо Бирона, на которое изредка набегала скупая улыбка, похожая на оскал, не располагала к себе никого, напротив настораживала. Даже новые кабинет-министры — канцлер граф Головкин, князь Алексей Черкасский и барон Остерман держались от всемогущего фаворита подальше. Пока свитские шли следом за царицей к её дворцу, вокруг Анны Иоановны кружились её уроды и шуты, среди которых главенствовал шут Балакирев, любимец Петра Великого, переживший своего властелина. Рядом с ним подпрыгивали и вертелись волчком португальский жид Лякоста и итальянец Педрилло, но особое внимание к себе привлекали коротконогая карлица, переваливающаяся с боку на бок, и камчадалка, знатная своим уродливым лицом, Анна Буженинова. Свитские, глядя на шутов, скромно улыбались боясь засмеяться в голос, чтобы не навлечь на себя косые взгляды идущих рядом. Только Волынский открыто посмеивался над шутами и даже пытался острить:
— Вот кому живётся! Балуйся да остри на своё здоровье! Это правда, дяденька, что итальяшка Педрилло приехал в Россию скрипачом, а сделался шутом?
— Ты, Артемий, язык-то свой держи покороче. Салтыков нахмурился. — Какой я тебе дяденька? Дома можешь называть меня хоть папенькой, но здесь изволь… Здесь я для тебя московский губернатор… И шутов бойся: попадёшь на язык шуту Балакиреву — он тебя может увести куда угодно, вплоть до застенка. Слушайся во всём меня, пока не освоишься.
Остановившись у Аниенгофа, свита императрица долго топталась у входа во дворец, наконец, и их пригласили. Господа направились в пиршественную залу а сели за столы. Императрица — в торце длинного стола, рядом с ней Бирон и управляющий канцелярией тайных розыскных дел Андрей Иванович Ушаков, славный своей суровостью. На слуху у всех был его указ по делу Долгоруких. И сейчас двор императрицы смотрел на него как на человека, лишённого какой-либо мягкости к кому угодно. Разбросал Ушаков виновных кого куда: князя Ивана Григорьевича — воеводою в Вологду, другим братьям — Алексею и Сергею приказал жить безвыездно в родовых имениях. Но всякий знал, что всё делалось с согласия Анны Иоановны.
Много было разговоров на царском обеде о недругах, и не только о Долгоруких, но и о Голицыных. Когда же вся желчь ушла в желудки, императрица заинтересовалась Волынским, на которого посматривала во время пиршества. Семилетний мальчик, который носил её, маленькую крошку, на своих плечах, стал теперь статным и высоким красавцем.
— Ну, а что же теперь в Казани, дорогой губернатор? — обратилась она к нему через весь стол, и все притихли. — Сказывают мне, что с востока иноземцы почём зря на Россию давят? — Анна Иоановна бросила взгляд на Головкина — он ей говорил, что калмыки бунтуют на Волге, а киргиз-кайсаки Малой и Средней орды просятся в подданство Российского государства.
Волынский не знал, как обратиться к ней: то ли «ваше величество», то ли «матушка-государыня» и, наконец, выговорил:
— Великая государыня, в бытность мою астраханским губернатором, я мог управлять дикими народами… Не знаю, сладит ли с калмыками да киргиз-кайсакам и посланный в Астрахань князь Долгоруков?
— И я об этом думаю. — Анна Иоановна улыбнулась Волынскому. — А не обидитесь ли, Артемий Петрович, коли мы вас назначим военным инспектором да и пошлём на время к восточным нашим границам?
Волынский мгновенно оценил, какая жизнь уготована ему впереди, но откажись — неизвестно, что будет. Возьмёт да передумает императрица — вновь велит заняться следствию по делу Волынского. Тяжело вздохнув в задержав в груди воздух, Артемий Петрович отрапортовал, словно на смотру:
— Как прикажете, великая государыня!
— Я думаю, лучшего человека, который бы так знал Азию, нам не сыскать. — Государыня посмотрела на Бирона, и он, шевельнув жирными плечами, вынул изо рта вилку и торопливо кивнул ей.
Дальше зашла речь о персидских провинциях, в коих стояли русские войска без надобности. По мнению Анны Иоановны, торговли с Персидой не было. Диковинных зверей привозили оттуда мало, да и то одних лишь обезьян. А на что они обезьяны-то, когда в России каждая пьяная харя не хуже любой обезьяньей! Тут же Волынский узнал, что ещё несколько месяцев назад отправился в Персию послом барон Шафиров, подумал мстительно: «Дождался своего, жид хитроумный!» Однако тут же Анна Иоановна, ведя разговор о персидских делах, представила Шафирова как мученика. Оказывается, барон с восшествием на престол Петра Второго отстранён от службы Долгоруким, сидел более двух лет без дела и средств, и только с воцарением Анны Иоановны был назначен посланником в Тегеран, куда перенесена персидская столица с падением шаха Тахмасиба и восшествием на трон Ашрафа. По мнению императрицы, барон Шафиров, с его-то мудрой головой, уладит все спорные моменты, кои существуют между двумя державами. Мельком и без знания подлинной обстановки в Персии поговорили о каком-то новом полководца Надир-хане. Для Волынского это имя прозвучало пустым звуком: будучи посланником в Персии, он и не слыхивал о таком. «Ну да Бог с ним, — подумал с пренебрежением. — Годы идут — люди растут: среди тысячи глупцов появляется один умный?»
После застолья императрица прошла в Грановитую палату, осмотрела палаты старых русских царей. Свита сопровождала её, но беседовала она с Салтыковым о Волынском, расспрашивало тех, кого раньше знала, но ещё не успела справиться о них. Спросила и о семейных делах Волынского, а, узнав, что Артемий Петрович схоронил жену, воскликнула:
— Ах, бедная Александра Львовна! Но каково вам, Артемий Петрович, без мамки-то, у вас же две дочери?! Может, отложим ваш инспекторский вояж на Каспий займётесь воспитанием дочерей?
Предложение императрицы Волынский воспринял как унижение. «Это мне-то с детьми возиться, на манер мамаши или гувернантки?!» — чуть было не выпалил он эти слова, но спохватился вовремя:
— Место мужчины в своём строю, а для воспитания дочерей отыщутся другие: родни много.
— Ну, так сговоритесь с Головкиным, он подскажем когда ехать и по каким моментам вести переговоры в дикой степи. А вы, Семён Андреевич, помогите вашему воспитаннику, о чём бы не попросил.
Вечером, прежде чем вернуться домой, где было холодно и пусто (обе дочери жили у Нарышкиных), Волынский заехал к Семёну Андреевичу. Целая сотня казаков провожала губернатора, а когда он вошёл в свой дом, стража оцепила особняк с улица, встала под самыми окнами. Чай подали в кабинет, и Семён Андреевич, не особо чванливо, но всё же не сдерживая гордости, стал поучать Волынского:
— Надеюсь, понял ты, Артемий, в какую сторону жизнь поворачивает? Анна наша живёт с курляндским немцем, во всём его слушается, но в своём русском народе души не чает. Бирон для постели, а Волынский для большого дела. Так-то… Поднатужься, выбрось из себя дурь да покажи на что способен. Силы в тебе богатырские, да расходуешь ты их по пустякам. Сейчас нам, верным сторонникам почившего Петра Великого, много надо сил, дабы уберечь русское государство от недругов. Долгоруких она разогнала, к Голицыным подбирается. А как не станет ни тех, ни других, на тебя, да на таких, как ты, и будет вся опора! Не немцам же отдавать русскую землю. А коли опора на тебя, то ты и подготовься, подобно Атланту, русскую землю на своих плечах держать… Прости старика грешного за высокопарность, но видится мне, что быть тебе у самого порога хором Анны Иоановны.
