Когда утром на шестой день плавания рассвело, мы почувствовали, что Джеймс Кэрд потерял свою устойчивость. Он не поднимался к набегающим волнам. Масса льда, которая образовалась на нём за ночь, сделала своё дело, и он стал больше похож на бревно, нежели на лодку. Ситуация требовала немедленных действий. Первым делом мы отделили запасные вёсла, которые были закованы в лёд и примёрзли к бортам лодки, и выбросили их за борт. Мы оставили два весла для использования у берега. Следом за вёслами за борт отправились два меховых спальных мешка, они были настолько промокшими, что весили, наверное, по 40 фунтов каждый, да и к тому же намертво смёрзлись ночью. Внизу всегда были трое человек, и когда очередной вахтенный спускался вниз, то ему лучше было залезть в мокрый мешок, который только что освободил кто-то другой, чем лезть в свой замороженный спальник и оттаивать его теплом своего несчастного тела. Теперь у нас оставалось четыре мешка, три для использования по назначению и один на всякий случай, если кто-либо надолго выйдет из строя. Быстрое уменьшение веса принесло лодке некоторое облегчение, а энергичное откалывание и срубание льда облегчило её ещё больше. Мы должны были быть очень осторожны, чтобы не повредить ледорубом или ножом замёрзший брезент палубы, но постепенно избавились от большей части льда. Джеймс Кэрд вновь поднялся на нескончаемых волнах, словно заново родился.

Около 11 часов утра лодка вдруг неожиданно нырнула во впадину. Фалиль отделился и плавучий якорь ушёл. Это было очень серьёзно. Джеймс Кэрд шёл под ветер и у нас не было ни единого шанса восстановить якорь и верёвку, которые были единственным средством удержать лодку баком к ветру без установки паруса. Теперь же было нужно поставить парус и держать его. Пока Джеймс Кэрд качало между сильных волн, мы долбили смёрзшуюся парусину до тех пор, пока лёд на ней не растрескался и мы не смогли её расправить. Заледеневший такелаж также работал плохо, но после его очистки ото льда наш маленький корабль пошёл по ветру и мы вздохнули более свободно. Нас сильно беспокоили обморожения, у всех были большие волдыри на пальцах и руках. У меня на всю жизнь остался шрам на левой руке от одного из этих волдырей, который сильно воспалился после того, как кожа лопнула и холод проник вглубь тканей.

Весь день мы шли сквозь шторм, терпя на пределе возможностей неудобства, причинявшие боль. Под серым угрожающим небом лодку несчётное число раз бросало в больших волнах. Мы не думали ни о чём, кроме как о насущных потребностях. Каждый всплеск моря был врагом, коварным и хитрым. Мы ели нашу скудную пищу, рассматривали обморожения и надеялись на улучшение погоды, которое мог принести день грядущий. Ночь наступила рано, и незадолго до рассвета мы с удовлетворением отметили изменение погоды к лучшему. Ветер стих, снежные шквалы стали менее частыми, море успокоилось. На рассвете седьмого дня ветра почти не было. Мы убрали риф и положили курс на Южную Джорджию. Выглянуло яркое солнце и Уорсли смог определить нашу долготу. Мы надеялись, что небо останется чистым до полудня и мы сможем определить широту. Прошло уже шесть дней без точного определения нашего положения и примерные вычисления, которые мы делали, естественно, были неточны. Тем утром лодка имела довольно странный вид. Все грелись на солнце. Мы развесили на грот мачте наши спальные мешки и раскидали по палубе носки и прочие вещи. Часть льда на Джеймсе Кэрд стаяла ещё рано утром, когда шторм только начал утихать, и на палубе появились сухие места. Вокруг лодки фыркали морские свиньи, в нескольких футах от нас кружили капские голуби. Эти маленькие чёрно-белые птицы очень дружелюбны, чего не скажешь о больших странствующих альбатросах. Их серые тени на фоне волнующегося моря иногда стремглав проносились над нашими головами, оглушая воздух своими жалобными криками. Альбатросы, что чёрные, что сажевые (тристанские), смотрели на нас своими стеклянными блестящими глазами и, казалось, были совершенно безучастны к нашей борьбе посреди бушующего моря. Помимо капских голубей встречались случайные буревестники. А ещё была неизвестная мне маленькая птичка, которая всегда пребывала в излишне суетливом, суматошном состоянии, совершенно не соответствующем обстановке. Она меня раздражала. У неё практически не было хвоста, и она двигалась так хаотично, будто в поисках своего недостающего органа. Я испытывал горячее желание самому найти её хвост и покончить с этим её бестолковым порханьем.

Целый день мы наслаждались теплом солнца. После всего происшедшего жизнь была не так уж плоха. Мы чувствовали, что находились на верном пути. Наше снаряжение подсыхало, мы смогли комфортно пообедать горячей пищей. Волнение хоть и было ещё довольно сильным, но было не разрушительным, и лодка легко двигалась вперёд. В полдень Уорсли встал на планширь и, вцепившись одной рукой за грот-мачту, определил положение солнца. Результат оказался более чем обнадёживающим. Мы прошли более 380 миль и находились на полпути к Южной Джорджии. Это звучало так, как будто полдела уже было сделано.

Во второй половине дня ветер посвежел до хорошего бриза и Джеймс Кэрд неплохо продвигался вперёд. До тех пор, пока не вышло солнце, я не понимал, насколько в действительности была мала наша лодка. Под влиянием света и тепла в нашей памяти оживились воспоминания о более счастливых днях, о других путешествиях, когда у нас была крепкая палуба под ногами, сколь угодно много еды и уютные каюты. А сейчас мы вцепились в нашу потрёпанную крохотную лодку, «одну, одну, совсем одну, одну в бескрайнем море». Мы так низко были в воде, что каждая последующая волна отрезала нам вид границы неба. Мы являлись лишь крошечным пятнышком в огромном безбрежном океане, открытым для всех и немилосердным тоже для всех, грозном, даже когда казалось, что он сдаётся, и всегда беспощадным к слабости. На мгновенье осознание силы, противостоящей нам, почти вызвало оцепенение. Но затем надежда и уверенность вновь воскресли, когда наш корабль подняло волной и бросило с гребня в сверкающий всеми цветами радуги ливень брызг, словно к подножию водопада. Моя двустволка и несколько патронов к ней были погружены на борт лодки в качестве чрезвычайной меры на случай недостатка продовольствия, но мы были не склонны нарушать покой наших маленьких соседей, капских голубей, даже ради свежего мяса. Мы могли застрелить альбатроса, но странствующий король океана пробуждал в нас какое-то чувство вдохновения, как у Старого морехода. Так что оружие оставалось среди припасов и спальных мешков в тесной каюте под текущей палубой, а птицы незаметно следовали за нами.

Восьмой, девятый и десятый дни плавания имели несколько особенностей, достойных особого упоминания. В течение этих дней дул сильный ветер и напряжение от плавания было нескончаемым, но мы потихоньку продвигались к нашей цели. Айсбергов на горизонте не было, море было свободно от ледовых полей. Каждый день приносил свои маленькие сложности, но также и компенсацию в виде еды и всё возрастающей надежды. Мы чувствовали, что можем добиться успеха. Шансы против нас были велики, но мы пока побеждали. Мы всё так же сильно страдали от холода, и хотя температура воздуха повышалась, наши жизненные силы уменьшались вследствие ограничения в пище, внешних воздействий, а также необходимости постоянно находиться в скованном состоянии и днём и ночью. Чтобы продержаться до рассвета, теперь было необходимо готовить горячее молоко в течение всей ночи. Это означало необходимость постоянного ночного освещения и увеличение расхода нашего небольшого запаса спичек. Существовало правило, по которому примус должен был быть зажжён с одной спички. У нас не было лампы для компаса и первые дни путешествия, когда рулевой хотел посмотреть ночью курс, мы пользовались спичками, но позже, в связи с необходимостью жёсткой экономии, практика использования спичек ночью была остановлена. У нас была всего одна герметичная банка спичек. Я положил в карман, рассчитывая на солнечные дни, линзы от одного из телескопов, но они так и не пригодились. Солнце редко баловало нас. Стекло компаса мы сломали в одну из ночей, но смогли починить его с помощью пластыря из аптечки. Одним из воспоминаний, что приходят ко мне о тех днях, является пение Крина у румпеля. Он пел всегда, когда сидел на руле, и никто никогда так и не догадался, что же это была за песня. Она была лишена мелодии и более походила на монотонное пение буддистскими монахами своих молитв, но почему-то было весело. В моменты вдохновения Крин пытался исполнить «The Wearing of the Green.»