На третий день после отплытия ветер усилился и перерос в северо-западный шторм. Мы шли на восток. Усилившееся волнение моря вскоре обнажило слабости нашей палубы. Непрекращающиеся порывы ветра и воды сместили крышки ящиков и лыжи саней, из которых была сделана палуба так, что брезент провисал вниз и накапливал воду. Ледяные струйки, в отличие от летящих брызг, просачивались в лодку с бака до кормы. Гвозди, которые плотник вытащил из упаковочных ящиков на острове Элефант и использовал для того, чтобы скрепить рейки были слишком коротки, чтобы сделать палубу жёсткой. Мы делали всё, что могли, дабы исправить это, но наши возможности были очень ограничены и вода продолжала проникать в лодку в дюжине мест. Было необходимо постоянно вычерпывать воду, но мы совершенно ничего не могли поделать, чтобы предотвратить намокание наших вещей. Ощутить на себе струйку ледяной воды с брезента было значительно более неприятным, чем принять внезапный контрастный душ из брызг. Лёжа часами внизу под банками (местами для гребцов), мы тщетно пытались их избежать. В лодке не было сухих мест, и поэтому мы просто накрывали головы комбинезонами и терпели всепроникающую воду. Откачка воды была работой вахтенных. Настоящего отдыха у нас не было. Постоянная качка не позволяла расслабиться, мы мезли и страдали физически и эмоционально. В дневной полутьме под палубой мы как могли шевелили руками и ногами. Полная тьма наступала к 6 вечера и только к 7 утра следующего дня мы могли под банками разглядеть друг друга. У нас было несколько огарков свечей, которые очень берегли, чтобы во время ночного перекуса у нас была подсветка. В лодке было единственное сравнительно сухое место под родной палубой на баке, и нам удалось защитить некоторую часть сухарей от попадания солёной воды, но я не думаю, что это имело огромное значение, мы все опплевались солью за время путешествия.
Сложности перемещения по лодке выглядели бы довольно комично, если бы не причиняли нам так много боли и страданий. Для того, чтобы пролезть вдоль неё приходилось подлезать под банками и колени невероятно страдали. Когда поднималась вахта мне было необходимо каждому по имени сказать когда и куда ему двигаться, ибо если бы все стали ползать одновременно, то в результате была бы ужасная путаница и многочисленные синяки. К тому же следовало считаться с дифферентом лодки. На вахте находились по трое по четыре часа, затем четыре часа отдыхали. Один на румпеле, второй на парусах, третий на откачке воды. Когда воду в лодке требовалось уменьшить до минимума, использовали насос. Этот насос, который Хёрли сделал из стойки Флиндерса нашего основного корабельного компаса, был достаточно эффективным, хотя его производительность была невысокой. Вахтенный на парусах мог одновременно качать им в большую ёмкость от плиты, которая поднималась и выливалась за борт по мере заполнения. У нас было приспособление, с помощью которого воду можно было напрямую откачивать в море через отверстие в планшире, но это отверстие пришлось заткнуть ещё на ранней стадии путешествия, так как мы обнаружили, что через него во время качки в лодку попадает вода.
Пока вновь заступившая вахта дрожала от ветра и брызг, сменившиеся поспешно нащупывали промокшие насквозь спальные мешки и пытались воспользоваться теплом, оставшимся от предыдущих хозяев, но и это не всегда получалось во время пересменки. Булыжники, которые мы взяли на борт для балласта, нужно было постоянно перемещать с места на место для того, чтобы выкачивать воду и очищать насос, который забивался шерстью спальных мешков. Четыре меховых спальных мешка теряли шерсть из-за постоянной влажности и вскоре стали совершенно лысыми на вид. Перемещение булыжников было очень утомительной и болезненной работой. Мы знали каждый камень по виду и на ощупь, у меня до сих остались яркие воспоминания о всех их шероховатостях. Возможно они и представляли какой-то интерес в качестве геологических образцов для учёных и были незаменимы в качестве балласта, но вот в качестве тяжестей для перемещения в тесноте лодки они были просто ужасны. И не щадили наши бедные тела. Ещё одной нашей проблемой, о которой стоит упомянуть, было раздражение на ногах от мокрой одежды, которая не менялась вот уже семь месяцев. Внутренние стороны бёдер были стёрты в кровь, а тюбик крема Hazeline из нашей аптечки не сильно помогал в облегчении боли, которая только усиливалась от воздействия солёной воды. Мы тогда думали, что вообще никогда не спали. Дело в том, что как только задремешь, то тут же быстро пробуждаешься от какой-то новой боли или чего-то ещё, требующего реакции. На мою долю в общем круговороте страданий выпали всё обостяющиеся приступы радикулита. Я стал их обладателем ещё на льдине несколько месяцев назад.
Наше питание, несмотря на шторма, было регулярным. Пристальное внимание к этому вопросу было крайне необходимо, так как условия плавания предъявляли повышенные требования к нашей жизнеспособности. Завтрак в 8 утра состоял из миски горячего хуша, сделанного из бовриловского санного сухпайка, двух сухарей и нескольких кусочков сахара. Обед был в час дня и включал бовриловский сухой паёк, съедавшийся холодным, и миску горячего молока каждому. В 5 вечера чай и снова санный рацион. Затем ночью у нас был обязательный горячий напиток, обычно молоко. Еда была единственным ярким маяком в те холодные и грозные дни. Тепло и комфорт, которые давала телу пища и питьё, вселяло в нас всех оптимизм. У нас было две банки Virol (сгущённого молока?), которые держали про запас на всякий «пожарный случай», но, в связи с необходимостью в масляной лампе, которая дополнила бы наш запас свечей, мы опустошили одну из банок наиболее привлекательным для нас способом, и приладили к ней фитиль, сделанный из полоски брезента. Когда эту лампу наполнили маслом, то она давала определённое количество света, хотя и легко задувалась, но всё равно была для нас ночью большим подспорьем. Мы были довольно хорошо обеспечены топливом, поскольку у нас было 6 1/2 галлонов масла.
На четвёртый день сильный юго-западный шторм вынудил нас лечь в дрейф. Я намеревался идти под ветер, но море было настолько бурным, что Джеймс Кэрд был в опасности опрокидывания. Эта задержка была досадной, поскольку до этого мы делали по шестьдесят или семьдесят миль в день, хорошо продвигаясь с нашими ограниченными по площади парусами. Мы дрейфовали под взятым на два рифа гротом и небольшим кливером, и ждали, пока шторм не выдохнется. Днём мы увидели обломки какого-то несчастного судна, вероятно ставшего жертвой непогоды и сильных штормов к югу от мыса Горн. Погода не улучшалась, а на пятый день ураган свирепствовал так, что мы были вынуждены ещё на два рифа взять грот и поставить вместо него кливер. Мы бросили плавучий якорь, чтобы удерживать бак Джеймс Кэрд по ветру. Этот якорь представлял собой треугольный брезентовый мешок, с привязанным к его концам фалинем, который крепился на баке. Лодка была достаточно высокой, чтобы поймать ветер, и таким образом дрейфовала под ветер, а сопротивление якоря удерживало её носом к волне. Таким манером нашей лодке удалось пройти более или менее приличную часть пути. Но всё равно даже так гребни волн часто обрушивались на нас и мы набирали много воды, которую требовалось собирать и откачивать. Глядя с траверза, мы видели туннелеобразные полости, образованные гребнями огромных волн, опрокидывавшихся на бушующую поверхность океана. Они появлялись тысячи раз и должны были поглотить Джеймс Кэрд, но шлюпка каким-то образом жила. Ледяное дыхание зародившегося над Антарктикой юго-западного шторма понизило температуру воздуха почти до нуля (-17 °C). Замерзавшие брызги волн покрывали бак, борта и палубу лодки тяжёлым ледяным одеялом. Такое скопление льда значительно снижало плавучесть лодки и в этом плане добавляло хлопот, хотя давало преимущество с другой точки зрения. Вода переставала капать и течь с брезента и брызги попадали исключительно с кормовой части лодки. Мы не могли позволить льду нарастать на лодке более некоторого уровня, поэтому приходилось ползать по палубе, счищая и скалывая лёд всеми имевшимися у нас подходящими инструментами.
