Натянув их, он сел снова.

— Вполне сносно, дружок, тебя заштопали, — сказал Костя. — В тяжелейших блокадных условиях.

— Вскоре в Долине смерти, где один берег очень крутой, а другой плоский, я чуть не угодил на тот свет, — рассказывал Адамов. — Немцы поймали нас в квадрат. Вплотную с нами ударился снаряд. Не головкой. Отскочил от земли. Если бы он ударился головкой, — был бы нам каюк.

Поначалу я был у комроты вроде сопровождающим. Еще носил ему котелки с обедом. Затем возмутился: — «Да я прежде всего солдат — не адъютант. И этот долг чести, чувство ее спасали меня, видимо. И на Невском пятачке, бывшем смертью для защитников, где я дважды побывал, даже участвовал во взятии «языка», когда меня ранило вторично — прямо в грудь. Ранило сравнительно легко. Об этом… я, пожалуй, пропущу…»

— Ну, не сокращай, пожалуйста — попросил Махалов. — Важно, как? Когда?

— Сюда мы переправлялись глубокой осенью сорок второго. Ночью. Старшина всего меня перетряхнул; попрыгали мы, разведчики, перед ним, чтобы не бренчать чем-нибудь. Все личные документы сдали на хранение. Весла обмотали тряпками. Тихо сели в лодку, чтобы незаметно переплыть Неву. Из пещерки с берега дали лучик фонарный, чтобы держать путь по нему, поскольку немец бил встречь кинжальным огнем по над водной поверхностью. Погода была зыбкая.

— Сезонная.

— И нас качало в шлюпке на воде. И так…

— А Нева несет… То же самое было и с нами на Дунае, когда переправлялись мы, морская пехота, десантом…

— Да, нас несло сильное течение к Западу.

— Мне непонятно, зачем Невский пятачок нужно было удерживать.

— Я не знаю, но я дважды был на нем.

— Пятачок — это точно была смерть.

— Ну, я был дважды на нем. Итак, переплыли наконец Неву — лодка уткнулась в береговой песок. Старшина попросил: — «Дай мне свой карандаш!» Я дал ему. — «А ты — плохой артиллерист!» — заявил он, серьезный. — «Почему?» — «Отточил карандаш, как Машка, которая пишет письмо любимому… Ну, ты радист, пойдешь с нами в разведку?» А чего? Я пошел с разведкой боем. В дни и часы, когда немец одурело — по двенадцать атак в ночь предпринимал против нас и все вокруг утюжил. Так что здесь, на пятачке, каждый наш солдат был на особом счету.

И вот я стал передавать по рации: — «Наши вошли в немецкие траншеи». Без всего. В открытую. Без шифра.

— Безо всяких дураков?

— Да. Пошли. И уже взяли с ходу четырех фрицев — вытащили их из-под нар в блиндаже. Уже в нашенской землянке, возвратясь, начинаем их допрашивать. Руки им развязали. А переводчиком был я. Вроде б, оказалось, я и освоил нехудо немецкий язык в школе. «Нихт капут!» — первым делом говорю фрицам. Передо мной сидит настоящий красавец ариец. Санинструктор. Фотографии свои достал из портмоне, пасует. — «Это муттер? Это киндер?» — спрашиваю я. Двое детей у него. Он рассказывает. Я беру наушники, опять передаю в штаб, что нужно, ключом работаю. И еще перевожу с немецкого языка на русский.

— И сколько вас в землянке было?

— До десятка, верно, считая пленных. И тут-то один фашист, выдернув из-за голенища сапога нож, кидается на меня из-за спины. А я не видел того.

— И кто его кокнул?

— Разведчик. Если бы он не выстрелил, фашист воткнул бы мне в спину кинжал. Что ж, недосмотр у нас получился. И вдруг один из пленных солдат заговорил чисто по-русски. Это был чистокровный русич: его семья с ним эмигрировала из России в двадцать третьем году. Представляете: в мой год рождения!.. И он, и этот санинструктор сказали, что убитый был сволочь. Если бы они сказали про нож, тот бы и их порешил. Какая ж болезнь повела его, русского, в рядах нацистов против русского народа, он не смог сказать. Лишь пожал плечами.

— Да никакая! — заметил с жаром Антон. — Теперь уясняют ученые историки и находят, что миллион, если не больше, наших соотечественников воевало на стороне нацистов. По всяким причинам. Включая власовцев.

— Ладно. Я доскажу. Посадили пленных в лодки, наши бойцы сели, отплыли по Неве. А там… Отсюда немцы очередь по ней дадут, отсюда… И закружились лодки по течению… Столько погибло славных ребят. Тогда немец, меняя силы, хотел во что бы то ни стало стряхнуть нас с Невского пятачка; спихнул нас уже под самую Неву — подошел к нашим позициям на гранатный бросок. Однако по дну Невы у нас тянулась ниточка — кабель: действовала связь. И когда рассвело, наши лодки вышли в открытую поддерживать нас. Хотя радиостанцию мою уже разбило, меня прострелили. В этот раз я всего две недельки лечился в медсанбате.

Да, когда я шел со своей рацией по Синявинским болотам, я думал, что умру на ходу. Но этот самый долг чести, чувство его спасло меня от смерти. Теперь тот командир, Бессонов, когда встречались мы в очередной раз у нас в доме, сказал моей жене: «Катя, я чувствую себя виноватым перед тобой, что послал его тогда на Невский пятачок». Однажды, когда фрицы поймали нас в квадрат, я залез в какую-то дырку в земле, начальник — под меня. Как только раздается взрыв «уф!» — начальник подо мной: — «Ах!» Спрашиваю я: — «Товарищ старший лейтенант, Вы ранены?» Опять взрыв — он опять: — «Ух!» Потом мы побежали вперед — к немецким окопам. Я указываю: — «Вот сюда!» Перед нами бруствер — залегли мы. Рядом с нами снаряд ударился не головкой. Если бы головкой стукнулся, — нас бы не было в живых.

— Тогда все бойцы в нашей дивизии в приказном порядке отрастили усы — и приусатенные воевали.

— Занятно!

— Генерал дивизионный издал приказ, его разослали по частям: отпустить усы в поддержании традиций славной русской армии! Буквальная формулировка смысла. И все после этого заусатились. Ротный же наш командир позволил себе носить окладистую бороду, отчего посуровел, повзрослел на взгляд.

— А кто у вас тогда командовал? Персонально…

— Генерал Краснов.

— Краснов? У нас, в курсантском училище, возможно, сын его учился. Краснов.

— Что ты говоришь?! Я боюсь, однако, что это не тот.

— Ну не могу утверждать. Очень близко его не знал.

— И вот сам этот генерал Краснов носил огненно-рыжие усы. Усищи. Словом, был как таракан.

— Образный портрет.

— Раз в медсанбате, когда я лежал, все вокруг зашевелились: это генерал Краснов делал обход. Лежал танкист с ранением и ожогами: — «Что-то, я вижу, вы плохо воюете,» — сказал он танкисту. Он пытался выказать душевность в разговоре с ранеными. — «Да вот, товарищ генерал, берег двенадцатиметровый, как ров, — не выскочил». — «Да где ты горел?» — «Вот тут зажали… Я поторопился малость…» — «Ну, поправляйся. В следующий раз тебе повезет». — И не удержался от солдатского юмора: «Быстрота нужна, знаешь когда…» Подошел ко мне. Спросил у меня: откуда я попал сюда. Воскликнул после моего ответа: «О, да ты герой! Невский пятачок нам еще нужен!»

Вот как он мне сказал на твой вопрос, зачем нам был нужен этот пятачок.

— Ваня, и нас в госпитале обходил один важный генерал — но даже его фамилии не знаю, и он со всеми нами, лежачими, разговаривал. А я не знал, что это генерал: лежа не видишь погон, да и на плечах у него был накинут белый халат. Только потом, когда он отошел на большее расстояние, я заметил на брюках у него красные лампасы… И, разумеется, подосадовал на себя из-за того, что, конечно же, какую-то юморную глупость высказал ему. Он только улыбнулся мне.

— Не переживай! Все то прошло, слава богу! Живы! Можно осмотреться.

— Костя, ты не обессудь меня… — извиняюще сказал Иван. — Валидол хотя бы есть?

— Есть, есть, Ванюшка. — И Костя вскочил с места, кинулся искать его на комоде. — Вот он! Возьми! — Протянул флакон другу.

— Но я подожду пока принимать… Спасибо…

— Что, с сердцем плохо? Приляг на диван. И будешь лежа рассказывать. Полегче будет тебе. — Костя вновь присел на стул.

— Да нет, нет! У меня, знаете, после операции, когда полжелудка урезали, что-то сосудистое появилось: сразу задыхаюсь.