После видимого благополучия во Франции прибывших в Испанию девчат сильно поразили руины, хаос (были разбомблены вокзал и постройки), непривычная обезлюденность и запах гари, настороженность и озабоченные лица сопровождающих испанцев. Русских переводчиц усадили в присланные из Барселоны большую — типа пикапа — открытую автомашину и в легковушку; все поместились, бешенно помчались по дороге. Под сто километров, верно, — медленней испанцы и ехать не умели. Даже по гористой местности. По-над самой-то бездной. Девчата уж понатерпелись страху…

Да, они впервые видели и сверхъестественную живописную роскошь. Солнце зверски ярчило. Высокогорный серпантин петлял вдоль берега, плывя над изумрудным морем с ползущими в нем букашками-корабликами; кругом, по склонам, складкам гор местами багрово-рыжего цвета и в долинах простирались бесконечные апельсиновые, мандариновые и иные плантации, сады и виноградники. Темнели, нависая, уступы.

В довершении всего подъехали к дому, утопавшему в гортензиях. И тут среди испанцев в полувоенной форме, защитного цвета кителях, толпились наши узнаваемые военные — смугловатые (уже позагорелые, обветренные, поцарапанные), на ремне через плечо висели у них маузеры еще в деревянной кобуре. У некоторых. И у ближайшего советского танка копались и шумно разговаривали измазанные танкисты, воспользовавшиеся временной передышкой между боем.

Все-все здесь, в Испании, было черезчур. Отступления и наступления, и неопределенный фронт; и большая игра западных господ в нейтралитет; и приказы нелепые, порой анархические, и сговоры, измены, и паникерство. И не доходящая по назначению огромная помощь из СССР. Республика пала.

Лена пробыла здесь девять месяцев. Чудом вернулась домой.

Егор, отец Лены, очень беспокоился за нее, был вне себя, оттого что согласился отпустить в самое-то пекло; он следил за тем, что происходило в Испании, с картой в руках — вздыхал, не спал: известно, легче-то самому все делать… А впоследствии, когда Фаина возвратилась в Ленинград (уже в 1938-м году) — несколько пораньше, чем Лена, — и зашла к ее родителям с Лениным поручением, она проговорилась при ее матери, тети Варе. У той вмиг глаза округлились, сердце зашлось:

— Как же так?! Почему же мне, матери, не сказали правду?

— Да если, Варенька, — внушал Егор, — сказать тебе сразу об этом, — тогда ты не дала бы спокою и мне — терзалась бы день-деньской…

— Еще бы! Ведь она там не на зрелище корриды… Боже правый!..

— Девочки наши несут жар сердца… Где они научились этому?

Перед начавшейся блокадой Ленинграда Лена забеременела. И чтобы выкормить ребенка-дистрофика, она пошла служить в военную часть, делилась едой с ним и родными.

Ее молодость ушла от нее. Какая из себя — Лена и не видела.

Автобус ладно катил себе, бренча и пыля, за Ржевской деревней Хорошево, той, в уцелевшей избе которой Сталин, тайно въехав, летом 1943 года, в дни битвы под Курском, принимал генералов и ночевал. А как только выкатил автобус выше, так встречь очень величаво вынеслась и клонилась, зеленясь, вся приречная долина с пролитым там вдали пояском реки. И уж наверху шофер, затормозив, по-хозяйски возгласил:

— Эй, молодежь, ваш молокозавод! На выход!

— Да, спасибо же! — С этим Антон и Оленька и вышли, не мешкая, на обочине большака, у склона. Что их озадачило тотчас: а куда они попали? Куда нужно? — ведь не виделось ни поселка, ни каких дорожных указателей; лишь угадывалась под ногами хоженая тропка, петлявшая вниз по зарослям полевым. По уговору с Оленькой Антон отдыхал нынче у своих родных в Ромашино, а Оленька — у отцовских стариков в Абрамовке, что рядом, и они сегодня заехали в волжское верховье с тем, чтобы разыскать и навестить и ее родню по матери — был сей наказ материнский. Благожеланный и такой душеугодный.

— Ну, идем-ка, свет мой, вон к жилью! — командирски шагнул Антон наугад. По щечкам тропки, сбегавшей к низу меж медоносного разнотравья с гудящими над ним пчелами, лопушистых огородов с садовыми посадками и сиреневыми колышками. И он как-то уверенно пошел к основанию низины и видневшимся там приземисто-сирым строениям. Наверную.

Дальше, северней небесно плещущей Волги, по атласному бережку, рассыпались бусы деревьев и лоснившиеся катышки коров, и долина тоже плавно возвышалась наизволок; по тому ее склону, как и по этому, чередовались сливочными полосами посевы, угодья взбирались до самой высшей, синевшей на горизонте, оторочки леса. Такой чудный ландшафт живо завораживал взгляд и задерживал внимание, пожалуй, чисто иконной прорисованностью и проникновенно умиротворяющим спокойствием. И, хотя оттуда — с косогора, на котором (правей к изгибу реки) белел среди дубравы солидный краснокрыший дом, — доносились то приглушенные звуки сзывавшего кого-то горна, то прерывавшихся мелодий, то просто оживленный ребячий гвалт — обыкновенная пионерская многоголосица, — это не нарушало целостности восприятия всего, не являлось диссонансом. Все было органично.

Более того. Веяло неуловимой фантастичностью в здешней картине бытия, что и не верилось в реальность всего увиденного. И ни во что. То, кстати, касалось тайных размышлений, приходящих сейчас на ум Антону.

Для него-то потому стала неожиданной и сама его промашка, он посчитал, в том, что непроворная пчела с лету слепо ткнулась в его шевелюру (а он не уклонился от нее), запуталась в волосах и, тонко зажужжав, ужалила его в макушку. От чего она машинально, страхуясь, присел в траву, обескураженный:

— Ай, нелепо! Пострадал невинно… — И смахнул рукой с головы ослабевшую пчелу. — Что камикадзе… Погибла ни за что!

— Ну, бедненький мой!.. — посочувствовала Оля на ходу. — Больно? Я тебя жалею…

— Кажись, в чем-то сущем провинился перед кем-то, позабывшись; видно, расчувствовался грешным образом — и наказан-таки: ужален, чтоб не забывался, куда меня вдруг занесло… Что-то явное мне припоминается…

— Что? Скажи…

— Все прошлое… беспокойствие… Отзывается…

— Какое же?

— Незабываемое никак. Но это тебя не касается. Ты об этом не думай, ни во что не вникай. — До сознания Антона действительно доходило тревожными толчками напоминания и нечто грустно-знакомое в очертании этих безмятежных, казалось бы, мест. Оттого он терял чувство времени и понимания всего происходившего сейчас с ним. Куда же его занесло вместе с девой любимой? Выходит увы, в тот сорок третий, правдоискатель робкий?! И нечего, нечего пижонить перед всем светом и чувствовать себя от всего свободным счастливчиком!.. Шишь! Те минувшие события никак не ушли безвозвратно от нас… То стоит перед глазами.

«Что-то всегда хватает тебя за фалды, за руки и не отпускает с миром; что-то насильно требует в неподходящую минуту: мол, очнись! Да, да, я тогда соприкоснулся и с этой тайной (для кого-то) трагедией. Добавленной к другим несчастьям, когда уже казалось, что всего этого нам, советским жителям, хватило слишком… нельзя ли поделить на других?..» — Антон все лучше, спускаясь ниже, узнавал прежде всего сохранившийся остов массивной кирпичной церкви, оба иссеченных барака, почернело-покорябленные березы… И он тихо ойкнул и присвистнул — от печали неизбежного возвращения в мыслях своих к неимоверным, обрушивавшихся на наших людей, бедствиям, которые — тупо запланированные в нацистских штабах — и он переживал вместе со всеми, был их свидетелем в пору своего отрочества.

Да, Антон воочию признал наконец это взборожденное местечко бывшей передовой, кипевшей более полугода от жарких боев. Сюда, он, отрок, молодая тетя Дуня и братишка Саша уже после освобождения от немчуры дотащились с саночками по неровно свежевыпавшему мартовскому снегу (через разбитое Хорошево) и пробирались, минуя расставленные и валявшиеся мины на распаханной немецкими траншеями, фугасами и снарядами земле-крошеве, к самому низу, под Волгу, к одному подвалу, оставшемуся от дома; там-то следовало взять кое-какие вещи просидевших здесь, посреди самого фронта, тети Зои с шестилетним сыном, ранеными немцами, не выпускавших их отсюда и теперь уж — днем раньше — вывезенных в Ромашино. И здесь-то, под Волгой, вповалку лежали еще не убранные тела убитых бойцов в спецхалатах.