Оттого мрачнел и видно нервничал заносчивый по молодости Курт, но еще старавшийся по-прежнему впечатлять собой — позерствовать. Оболваненный служака, он был подозрительно насторожен ко всему, что делалось него; он не заводился с русскими цивильными жителями и старался избегать их, обретших веру, повеселевших, но всякий раз, даже проходя молчком по кухне, где всегда был народ, невольно чиркался об него — и морщился поэтому; нередко заставая здесь Вальтера, ловил наблюдавшие за ним взгляды, какие-то слова за своей спиной — и сопел, раздражался…

С озлоблением на что-то или на кого-то он раздражался, по-видимому, главным образом оттого, что авантюра, в которой он невольно, но с радостью, участвовал и которую столь ревностно защищал, пока не задалась, а что она доподлинно была именно авантюрой, он чувствовал, как и другие немецкие солдаты, силь-ней и сильней — с каждым днем необоримого советского противостояния и противодействия ей. А это грозило нежеланной, непредвиденной катастрофой, Немецким же воякам сверху внушили мысль о молниеносной, прогулочной войне в России, а того не получалось в ходе боевых операций; они мечтали о скорой побе-де, а она, победа, все никак не приходила к ним; войска уста-ли, а война затягивалась день ото дня, и не просто затягивалась, а принимала скверный для них оборот. И они, наверное, уже терзались предчувствием рокового ее исхода. Были они сами больные — и больные мысли были у них: все-равно все разрушить, завоевать, победить и подчинить себе всех.

Кашины не конфликтовали с Куртом. Однако молчаливый конфликт у них с ним появлялся. Курт их ненавидел смертно порой, и они невзлюбили его взаимно, или совсем невзирая на это. Но они вправе невзлюбить его за то, что принесла к нам его армия с собой, за то, что он был оккупантом в их доме, что гордился и бахвалился этим а был смешон со стороны, что мог тоже огреть прикладом и убить в упор пленного красноармейца и мирного жителя и что хотел почему-то гибели Москвы. А ведь у него никакого такого права ненавидеть русских не было, отнюдь. И благородного негодования на них за то, что они жили независимо от его желаний и настроения у него и быть не должно.

Должно быть, холодно-негостеприимной, пугающей представля-лась Курту русская страна, ежели он во сне среди ночи вскрикивал, случалось (и Кашиным это было слышно):

— Люсь, капут? Капут!

Вальтер лишь великодушно посмеивался над своим ограниченным собратом, доверяясь, очевидно, выплескивавшейся на людях соб-ственной человечности, которую ему незачем было держать взаперти. От этого-то не убудет ничего, — словно говорил его здравый, осмысленный вид. Его, казалось, не одолевали какие-нибудь сомнения, ничто в свете не смущало. Между тем, как он нес обычную войсковую службу — тоже дежурил, ходил в караул и ездил куда-то, — и имел не последний чин, судя по тому, на-сколько его даже побаивались солдаты.

Антону только непонятно было, почему же он носил форму без погон (хоть и был с пистолетом), но Антон не спрашивал его об этом — не суть важно.

Вальтер взорвался — был вне себя.

Известно, что отныне сократилось у населения число различных до-машних, или по хозяйству, дел, поскольку немцы разом порешили живность всю, а у Кашиных увели выделенную им колхозную лошадь; так что ребята делали лишь самое необходимое для житья: пилили дрова и натаскивали их в избу, носили с колодца воду, расчища-ли снег подле избы, да вручную намалывали рожь на сделанной из чурбушков мельнице-вертушке и кое-что еще. А дальше никуда не высунешься. Тем более, что солдат и везде прибавилось снова. Потому-то, Антон, имея свободное время, и поигрывал в шашки с общительным Вальтером, привлекавшем разумностью его к себе, либо просто так, не за шашечной игрой, полемизировал с ним задорно. Даже хотя бы в ответ на его ни к чему не обязывавшее приглашение в гости в Берлин — его родной город, ког-да, естественно, они, немцы, победят в воине.

Засев за стол перед Антоном, пареньком, Вальтер опять раскладывал свои фото, в том числе положил и фото берлинского дома, в котором жила его семья. Правая его рука заживала, пальцы слушались.

— А может, я приеду тогда, когда мы победим? — сказал Антон, опасливо поглядывая на Вальтера.

Их словесная игра словно растягивалась, как тянучая резинка.

— Разрешается. Немец не был злоблив, мстителен. — Подождем тогда.

— Только адрес свой не забудь мне оставить.

— Можно. Да. Unter den Linden strasse. Der Hause…

— Запомню: Унтер ден Линден улица. — Номер дома не расслышал. Переспрашивать не стал.

Видя опять на карточках его умноглазых детей в платьице и рубашке в горошек, Антон на тетрадном листке в клеточку попробовал карандашным огрызком нарисовать (негоже хвастался умением) овал чьего-то детского лица. Однако Вальтер живо отобрал у него листок и карандаш и гораздо ловчее набросал карандашной линией профиль своей жены (он сказал, и Антон догадался сам) в шляпке с кокетливо изогнутыми полями и цветком. Это хоть на визитку годилось!

И тогда Антона заело и озлило: да если безразборчивые пришель-цы эти, такие хорошие, и дома у них все хороши, то зачем не они пришли к нам погубителями? Серьезно спросил собеседника:

— Вальтер, а на что вам, немцам, это господство мировое?

Тот неподдельно удивился:

— Чтобы жить хорошо.

— Кому?

— Всем нам. Мне, тебе, другим.

— А почему вы решали так?

— Говорю: мы, немцы, лутче всех это знаем, а порядка лутче делаем. Мы — лутчая в мире нация.

— Понятно: не свое — чужое ведь; можно бомбить, убивать.

Вальтер непонимающе смотрел на Антона. Внушал ему, что русские — сильные люди, но забиты: у них мало свободы и культуры, а правительство плохое. Старые песни!

— Да, конечно, где уж нам! — проговорил Антон, расставляя шашки на фанерной дощечке. — Наш солдат не жгет, как немецкий, на костре книги вместе с букварями… Некультурный, стало быть.

Так потолковывали, значит… Начистоту.

А в кухне само собой шла жизнь, сновала туда-сюда солдатня.

Пока Антон с Вальтером пикировались, в избу втихую забрел (Антон и не слышал как) какой-то приблудный немецкий солдат. Он момен-тально облюбовал Танюшкины качели, висевшие сбоку печки; пощу-пал те заинтересованно и нож складной достал из кармана, чтобы срезать их (это Антон и увидал), — ему, должно быть, веревка зачем- то понадобилась. Да Анна уже подскочила к нему проворно — сре-зать не давала, умоляла:

— Как же… девочка ведь маленькая у меня. Вот она… Не смей!..

Для малой Танечки вся утеха была в качелях этих, больше ни-чего, никаких-никаких игрушек у неё не было. Откуда ж взять?…

Но гитлеровец, угрожающе просипев, отшвырнул Анну прочь.

Высунувшись в простенке, Курт с задорным ехидством наблюдал за всем, а Вальтер, сидя спиной к двери, ничего не видел, и Антон тронул последнего за локоть, обратил его внимание:

— Вот она, немецкая культура! И порядок… Видишь?..

Вальтер, резко обернувшись, рыкнул на солдата. Но тому, как глухому, замороженному, было все нипочем. И, уже вскипев, взле-тел Вальтер со стула; и так стремительно двинул он ослушника плечом и здоровой левой рукой, что тот манекеном вылетел с проклятьями за дверь, растворив ее собственным грузным телом.

Была война, и, оказывалось, все-то позволялось в ней, даже и подобные конфликтные разрешения между самими немецкими сол-датами.

Назавтра, вследствие все-таки приязненно-активных контактов, Вальтер взял Антона с собой, посадив в крытый брезентом кузов грузовичка, — поехали во Ржев за бензином; в ку-зове, заставленном штабелями пустых с бензинным запахом канистр, бренчавших и сдвигавшихся на него сидящего при проезде рытвин. Он, сидя у борта, ногами и руками пихал, отодвигал жестянки от себя и, главное, с интересом поглядывал в открытую створку — на мелькавшую дорогу, онемевший город. Подъехали они к бывшему стадиону «Локомотив», вылезли из автомашины. Все заснеженное футбольное поле было завалено бочками (в обручах) с бензином. «Вот бы бомбочку сюда — всего одну-то бомбочку метнуть… — с большим искусом подумал Антон. — Был бы славный фейерверк… Что ж зевает наша авиация?»