И Антону было отчего-то грустно.

Младший из братьев Кашиных, своевольный непоседа Саша, в мальчишестве лупивший и одноклассниц, талантливейший самоучка — изобретатель и мастеровой, был уже женат на ладной собой блондинке — землемерке Тосе, родившей дочку Свету, которую вынянчила бабка Анна; она-то главным образом и предполагала дальше жить-проживать с семьей Саши и помогать ему по дому, несмотря на то, что у нее несколько не заладились простые отношения со снохой-фыркалкой, бывавшей напоказ чем-то недовольной беспричинно. Но недоверие-то недоверию рознь. Стоит ли обращать на это внимание?

Хуже, конечно, обстояло дело у Анны со старшим сыном Валерием: он ее пугал своим внутренним отражением какой-то самоборьбы или, может, разочарования в чем-то существенном и, чувствуя это, она обращалась к нему с некоторой робостью, замешательством и страхом, тем более что он нередко бывал предельно нетерпим и зол со всеми. Таким он вернулся после долгого отсутствия — после того как побывал в немецком лагере и сбежал оттуда и прошел потом солдатом войну и на Востоке, уже с Японией, воевал в Манчжурии и даже в Порт-Артуре. Голосистый песенник и гармонист, классный шахматист, он вместе с тем оттуда прибыл замкнуто-раздраженным, даже угрюмоватым (иногда пил по черному), хотя прилежно работал на железной дороге, где нужно быть собранным и только поворачиваться побыстрей, не зевать. Происшествий и тут ведь хватало. Нелепейших порой.

Между прочим, было замечательно то, что оба брата, затеявшие стройку дома, пока строились и возились с материалами, были очень дружны, не ссорились между собой, не ругались и продвигали строительство это с энтузиазмом первооткрывателей; они закладывали дом на две равноценные семьи — с двумя лежанками и печками, с двумя входами и крыльцами. Предельно предусмотрительно! Три же сестры Кашины уже жили по-всякому в Подмосковье, где работали и доучивались в институтах.

Об Антоновом житье-бытье Анна все-таки меньше тревожилась: он давно отпочковался от семьи, у него была своя дорога дальняя в неизвестность в большом городе, ослепленном огнями. Антон владел собой, своим сходчивым характером, видел перед собой перспективу предельно ясной, заманчивой. И мать любила его больше всех, делилась охотно с ним своими раздумьями.

А люди еще осуждают меня, — пожаловалась ему Анна. — Вот едешь к дочкам в поезде московском: — «Ой, у вас — шестеро ребят! Тут — двое, и то не знаешь, как вырастить (и при отце-то живом), куда деться от них». И все работавшие, бывало, вместе со мной еще удивляются мне: — «И ты ни копейки не получаешь от государства за себя и за погибшего мужа? Ведь он столько вкалывал на колхоз! За троих, не меньше… Да как же так?» — «Ну, так вот, поди! Ну, выходит, — скажу, — он вкалывал, а я лодырничала, значит… Не хватает мне до стажа шести месяцев… и их наскрести не могут…» Все поглядывают на меня искоса, с недоверием: — «Ты ходишь чисто, даже нарядно — чего же тебе еще надо? Только двенадцать рублей будешь получать? И из-за несчастных двенадцати-то рублей столько грязи на тебя вылито за то, что ты в одиночку, лишившись мужа, вынести немецкую оккупацию и бурлящий фронт, вырастила, подняла на ноги шестерых детей?! Это — какое-то безумие!» — «Не то, что из-за двенадцати, — говорю, — а даже из-за десяти и то Пушкин, наш председатель, не подпишет. Я была признана нетрудоспособной. Документы есть. И у меня и столько переработки было, когда правленцы просили помочь, и я помогала через силу, ворочала сено, а он недосчитал маленькую переработку — мол, нет нужных бумаг на это. Какая-то несуразица. Сгорел Ржевский архив…»

Зимой шля я с внучкой, значит. И с Пушкиным, нашим колхозным председателем пересеклись дорогой. И он узнал меня и пытал за ради чего-то… Я и попросила у него справку для себя, чтобы мне платили пенсию. А он обратил это в шутку: — «А зачем тебе, бабушка, справка? Регистрироваться снова хочешь, что ли?» — Я и говорю ему с обидой: — «Если вы не можете справку выдать нужную, так и скажите мне начистоту. Что смеетесь над старым человеком? И еще носите такую светлую фамилию…» До того обидно мне стало, что, конечно, тут же в слезы пустилась, не могла сдержать себя. Ну, он смягчился, говорит: — «Бабушка, зайди в правление; может, что-нибудь и мделаем».

Да, все во власти наших управленцев. Кому дали пенсию, кто к ним поближе, посноровистее и все по выбору; а таким, кто по личности не понравился шибко, тем нет — отказано; для таких закона нет, и правду не найти. А теперь у власти народ почти новый, нет своих прежних деревенских. И народ стал озверелый друг против друга. Как что — ссылаются управленцы один на другого. Председатель говорит: — «Не мое дело разбирать ошибки, я из-за ваших пенсий в тюрьму не буду садиться, вам стаж добавлять». А в райсобесе говорят: — «Что ваша комиссия постановит, то мы и заверяем». Да даже ответил он мне, что «ты не одна пострадала — на то война; подавай жалобы на войну и на Гитлера…» А что у меня работали вы малолетние, вскапывали пашни, голодные, и это вам не засчитается и в мой стаж не добавится — это законно, неподсудно, выходит.

Итак, я опять поверила малость Пушкину. Ну, знаешь, как я взошла в правление и Дуся Племова, секретарь, во владения которой я вступила, узнала, зачем, так поднялась из-за стола на председателя — ой, так поднялась супостатская фурия, — отбрила его: — «Если б делать зачет, то надо было сразу делать, не антимониться». — «Ну, и запиши в стаж сорок третий год — восстановительный; тогда хватит ей до нормы — двенадцать лет работы». — «Можно записать, да толку что: справок, подтверждений нет. И нечего придумывать фигню»! Знать, еще не простила Валере ни спасения его, когда она его невиновного выдала немцу ни за что под расстрел, ни его недавнего буйства из-за этого, что он по пьянке чуть ли ни своротил ее хибару вместе с ней. Вижу: вот такие нехристи — не люди и упекали безжалостно людей в лагеря при Сталине…

— Ах, если бы, мама, — только и сказал Антон. — Я помню тот предмайский (в сорок втором) случай.

Тогда всех Кашиных свалил тиф, кроме Веры: она успела им переболеть, заразившись болезнью от трех пленных красноармейцев и семьи соседки, которых выхаживала. Всех же деревенских тифозников немцы впихнули к Кашиным, чтобы изолировать их как-то. И вот раз лунной ночкой Дусю провожал с гульбища немецкий офицер, и им привиделось, что какой-то воришка в белой рубахе сиганул прочь от крытой немецкой повозки. Дуся же прямо заявила офицеру, что это может быть только Кашинский парень. Больше здесь некому это сделать. Валера лежал в горячке и бредил возле окна, и офицер грубо схватил его, стащил с постели и поволок к двери — на сейчасную расправу. Да тут поднялись тифозники-бабы; они поползли вслед, бормоча, крича: «Тиф! Тиф!» старались отбить невинного мальца; тянули руки, хватали офицера за мундир. Где-то, где-то эта очевидность дошла до воспаленного разума арийца, и он в ужасе попятился, оставив валяться жертву. И выкатился вон. А если он и завтра заявится за добычей? Где спрятать получше Валерия?

Ужасно! Ужасно!

— Ну, стало быть, помялся, помялся слабовольный Пушкин: — рассказывала мать дальше, — помялся — видит: вся власть не у него, а у таких щекастых, преуспевающих ныне фифочках-победительницах. Говорит мне напоследок: — «Бабушка, мы тут покумекаем; если что сможем — сделаем, а если нет, то не взыщите. Не в наших силах. Что ж ушла я, неозолоченная опять. Вообщем то: жалуйтесь на войну и на Гитлера, и все».

Очевидным же было одно, что и следовало ожидать, — ей не оформили пенсию лишь потому, что и она и ее выросшие дети уже отошли от земли, от колхозных дел, разъехавшись по сторонам, и что ее за это решили «наказать». Невниманием. Непониманием. Те, кто заделались важными деятелями. Стали первыми людьми.

— Итак, дура я: удалилась из конторы, не солоно хлебавши. Ребята меня успокаивали: — «Плюнь ты, мамка, не расстраивайся; не обивай пороги сволоты пузатой… Чем можем, тем поможем».