Свойства же отрицательные заключаются в непричастности к телесности. И вот он начал отбрасывать от своей собственной сущности телесные свойства, большую часть которых уже отбросил в своем предшествующем упражнении, когда его целью было уподобление небесным телам. Однако их осталось еще очень много, например: кругообразное движение, а движение — наиболее характерное свойство тел, забота о животных и растениях, сострадание к ним и попечение об удалении возникающих перед ними препятствий. Ведь все это тоже свойства тел, как он заметил прежде, существующие только благодаря телесной силе, и потому он также совершал все эти действия при ее помощи.
И стал он отбрасывать все это от себя, так как оно но приличествовало тому состоянию, которое он теперь искал. Он ограничивался неподвижным пребыванием в глубине своей пещеры в молчании, с опущенным взором, отвернувшись от всего чувственного и всех телесных сил, сосредоточив помысел и мысль только на Существе, необходимо сущем, и ни на чем другом.
И когда пред его воображением вставал какой-нибудь другой предмет, он прилагал все силы, чтобы прогнать и изгнать его, и изощрял на этом свой ум.
В таких упражнениях он провел долгое время. Иногда в течение нескольких дней он не ел и не шевелился. В моменты усиления этой духовной борьбы иногда из его памяти и мыслей скрывалось все, кроме одной его сущности, но она не исчезала от него даже в моменты погружения его в созерцание Существа Истинного, необходимо сущего. Это мучило его, и он понимал, что это пятно на чистом созерцании и отвлечение внимания чем-то иным.
Он не переставал стремиться к отрешению от самого себя и к чистоте в созерцании Истинного, и вот наконец это ему удалось. Тогда из мысли и памяти его исчезли небеса, земля и что посреди их, все формы духовные и все силы телесные и нематериальные, которые суть сущности, знающие о Существе. Исчезла и его сущность вместе с этим. Все пропало и уничтожилось и стало «как пылинки рассеявшиеся». Остался только Единый, Истинный, Существо, незыблемо сущее. И сказал он слово свое, не явившееся, однако, понятием надбавочным к сущности его: «Кому принадлежит сегодня высшая власть? Богу Единому, Всемогущему!»[127] И уразумел он слова его, и не помешало ему понять их даже то, что он не знал речи и ни с кем не беседовал.
Тогда он погрузился в это состояние и созерцал то, что «око не видело, ухо не слышало и не представлялось сердцу смертного»[128].
Пусть сердце твое не привязывается к описанию того, что не открывается человеческому сердцу. Много есть вещей, доступных сердцу человека, описание которых трудно. Насколько же труднее сделать это с вещью, которая для сердца непостижима, совсем из иного мира, совсем из другой области! Я не разумею под сердцем тело сердца или дух, который в его пустоте, нет, я разумею под ним форму этого духа, форму, которая при посредстве сил своих изливается на человеческое тело. Ведь каждое из этих трех носит название сердца, но ни для одного из них непостижима эта вещь. Выразить можно только то, что открылось им, но кто стремится выразить это состояние, тот стремится к невозможному. Он похож на того, кто хотел бы вкусить цвет как таковой, кто пожелал бы узнать: является ли черное, например, сладким или кислым. Мы, однако, при всем этом не лишим тебя указаний, которые дадут тебе намек на те чудеса этого состояния, которые он созерцал, указаний, правда, аллегорических, не стучать в дверь истины, так как приобрести действительное знание об ощущениях на этой стоянке[129] можно, только достигнув ее. Склони же теперь слух своего сердца и устреми взор ума своего к тому, что я тебе сообщу, и, может быть, ты найдешь в этом руководство, которое наставит тебя на твердый путь. Но таково мое условие тебе, чтобы ты ничего не требовал от меня сверх того, что я доверяю этим листкам, никаких других пояснений живыми словами, ибо арена тесна и опасно определять живыми словами то, что невыразимо по самой природе своей. Итак, я говорю.
После того как он утратил ощущение сущности, как своей, так и всех других, и видел существующим только Единого, Самосущего, и созерцал то, что созерцал, а затем вернулся снова к лицезрению других вещей, придя в себя от своего состояния, подобного опьянению, — тогда явилась ему мысль, что у него нет сущности, которой он отличался бы от сущности Истинного; что истинная сущность его и есть сущность Истинного; что то, что он считал вначале за сущность свою, отличную от сущности Истинного, есть в действительности ничто; более того, что нет ничего, кроме сущности Истинного. Это похоже на свет солнца, который падает на плотные тела и делается видным на них, так как хотя его и приписывают телу, на котором он появляется, но на самом деле он суть только свет солнца, и когда исчезает тело, исчезает и свет его, но остается неизменным свет солнца, не утративший ничего при наличии этого тела и не увеличившийся в отсутствие его. Когда есть тело, способное принимать такой свет, оно принимает его, а когда его нет, нет и этого принятия и не может быть о нем речи. Эту мысль подкрепило еще его прежнее убеждение в том, что сущность Истинного, Великого и Славного не допускает никоим образом множественности и что познание им его сущности есть сама сущность этого Существа. Отсюда он вывел, как необходимое следствие, что обладающий знанием, сущности его сам приобретает эту сущность. У него было это знание, следовательно, у него проявилась и сущность; однако эта сущность проявляется только в ней самой и самое проявление ее есть сущность, — следовательно, он есть сущность как таковая.
Таковы и все сущности нематериальные и знающие эту истинную сущность, которая прежде казалась ему множественной, а теперь стала после этих размышлений чем-то единым. А ведь это ошибочное мнение едва не утвердилось в нем, если бы Господь не помог ему своею милостью и не направил его своим руководительством. Он понял, что ошибка эта возникла у него от остатков мрака, объемлющего тела, и отсутствия чистоты в предметах чувственного мира. Ведь многое и малое, единое и единство, множество, собрание и разделение — все это свойства тел, и не следует про эти сущности самодовлеющие, знающие о сущности Истинного (Великого и Славного!) и непричастные к материальности, говорить ни что они множественны, ни что они едины, ибо множественность есть только состояние разделенности одних сущностей по отношению к другим, а единство бывает только при соединенности, но и то и другое мыслимо только в понятиях сложных, смешанных с материей.
Впрочем, объяснение здесь становится трудным. Ведь если говорить об этих самодовлеющих сущностях как о многих, как мы и говорили, то это навевает мысль о понятии множественности, заключающемся в них, но они непричастны к множественности; если же говорить о них как об отдельных, то это наводит на мысль о понятии единства, что также немыслимо в них.
Но тут я как будто вижу, что читающий эти строки из числа тех летучих мышей, которым солнце слепит глаза[130], начинает биться в цепях собственного безумия и говорит: «Ты перешел границы в утонченной точности своих выражений, так что утратил даже облик людей умных и отбросил закон уразумеваемого. Ведь, по требованиям разума, вещь либо едина, либо множественна».
Но пусть он умерит свой пыл и удержит от резкостей свой язык, пусть он усумнится в самом себе и поучится на чувственном и презренном мире, к которому принадлежит и сам, как учился на нем Хайй ибн Якзан, когда он созерцал его с определенной точки зрения и увидел множественностью необъятной, безграничной, потом взглянул на него под другим углом зрения и увидел единым, и так он колебался и не мог принять окончательно ни одного из этих двух мнений.
Мир чувственный есть родина многого и единичного, и в нем постигается истинная природа их обоих; в нем и отдельность и соединенность, соединение и разъединение, согласие и разногласие. Но что может мыслить он о мире божественном, о котором нельзя сказать ни что он все, ни что он часть, относительно которого нельзя произнести ни одного слова, привычного для слуха, без того, чтобы не заподозрить в нем чего-либо противоречащего действительности? Что может он мыслить о мире, который может быть понят только тем, кто созерцал Необходимо сущего, и истинная природа которого известна лишь достигшему его? А что до слов его: «Так что утратил даже облик людей умных и отбросил закон уразумеваемого», — то мы соглашаемся с ним в этом и оставляем его с его разумом и его разумными людьми.
