Покрасовавшись в ахейском собрании, Фульвий вновь обратил свой далеко не бескорыстный гнев на этолийцев. Не имея никаких шансов на успех, этолийцы смирили гордыню и без устали молили о пощаде то консула, то сенаторов, соглашаясь на все условия римлян. На их защиту встала вся Греция, присоединившая голоса лучших ораторов к просьбам этолийских послов. В такой обстановке война стала политически невозможной, и потому неотвратимо назревал мир. Скрепя сердце, Фульвий подобрел к истерзанным грекам и дал им надежду на лучшее будущее.

Разочаровавшись в перспективах этолийской войны, Нобилиор высмотрел в море стратегически значимый остров Кефаллению и молниеносно ввел туда легионы. К своей досаде, он сразу же наткнулся на коленопреклоненных греков, которые безоговорочно капитулировали, лишив воинственного консула права на добычу. Уже приняв от местных общин заложников, осененный счастливой идеей консул распустил слух, будто собирается выселить из одного приморского города всех жителей и сделать его исключительно военной крепостью. Перед лицом такой угрозы горожане заперли ворота и изготовились к защите. Довольный своей выдумкой Фульвий незамедлительно предпринял штурм, но вскоре вынужден был перейти к затяжной осаде, ибо Фортуна разочаровалась в римлянах и приняла сторону ведущих справедливую борьбу греков. Но зато, истомив защитников четырехмесячными боевыми действиями и овладев городом, Фульвий и его верные соратники существенно повысили свое материальное благосостояние, разграбив каждый дом и продав все население в рабство.

Другой консул добился значительно больших, в весовом исчислении, успехов. Греки были слишком говорливы и то и дело норовили опутать римские мечи паутиной словес, азиаты же оказались проще, и с ними Манлий Вольсон не церемонился. С согласия Аттала — брата Эвмена — он объявил азиатских галлов, некогда с боями переселившихся сюда из Европы, отъявленными злодеями и развязал против них войну. При этом он выказал пренебрежение к существовавшим на такой случай обычаям своей Родины. Но воевать с галлами трудно, да и народ это аскетический, зато в прилежащих областях Фригии и Лидии груды несметных сокровищ покоились рядом с рыхлыми тушами ленивых, изнеженных роскошью жителей. Это сонное царство и решил посетить консул в первую очередь. Тактика его была такова: он вторгался в земли какого-либо пигмейского государства, жег и грабил все подряд, пока к нему не прибегал разбуженный топотом солдатских сапог царек. Стращая азиата, Манлий вымогал у него взятку, после чего оставлял это княжество и отправлялся в соседнее. Проделав веселое путешествие по центральной области Малой Азии, он, проявив недюжинный талант стяжательства, собрал огромное количество талантов серебра и золота. Потом Манлий попытался спровоцировать на новую войну Антиоха, но сирийский монарх, наученный горьким опытом, шел на любые уступки, лишь бы сохранить мир. К тому же, вопросами взаимоотношений с Антиохом ведали десять сенатских легатов, которые быстро пресекли неблаговидные поползновения консула. Тогда Вольсон, наконец, начал войну с галлами. С его приближением, обороняющиеся свезли все имущество в горы, там же укрыли женщин и детей и превратили природные бастионы в свою крепость. Не считаясь с потерями, Манлий атаковал врага на этих неприступных высотах и, благодаря грамотно построенному плану наступления и отменной выучке солдат Сципионова войска, одержал полную победу. Через некоторое время консул подобным образом разгромил другое галльское племя и, сверх меры нагрузившись добычей, посчитал войну законченной. Римляне вновь спустились на равнины, прибыли в Эфес и стали готовиться в обратный путь на родину.

Попав во время этой экспедиции в непроходимые джунгли золота и серебра, римляне сделались более алчными, чем азиаты, и более дикими, чем галлы. Характерный для их тогдашнего морального уровня эпизод произошел с неким центурионом. Тот учинил зверское насилие над пленной женой одного из галльских вождей, а затем еще захотел получить с нее выкуп за освобождение. Праведный гнев женщины развил в ней присущие ее полу задатки интриганства, и при передаче денег она изловчилась убить подлеца, после чего отрезала его голову и бросила ее к ногам мужа, сопроводив этим действием рассказ о нанесенном ей оскорблении и о состоявшейся мести. Происшествие получило широкую известность, и гордая женщина потом пользовалась большим уважением всех настоящих римлян, сумевших уберечь свои души от золотой ржавчины, которые и сохранили этот рассказ для потомков.

В ходе обратного марша через Фракию войско Манлия угодило в засаду и, понеся людские потери, лишилось также части добычи. В схватке с местным населением погиб один из лучших друзей Сципиона Квинт Минуций Терм, сопровождавший Манлия в качестве члена сенатской комиссии. В дальнейшем, на протяжении всего пути через Фракию, римляне продвигались вперед с боями, теряя людей и серебро. Так судьба наказала их за алчность и пренебрежение к моральным установлениям предков.

Впоследствии, оправдываясь в происшедшем перед сенатом и народом, Манлий Вольсон доказывал неизбежность столкновения с фракийцами, а успех Сципионов, безболезненно одолевших этот маршрут, объяснял малым количеством добра в их обозе. Однако такое утверждение могло выглядеть убедительным разве только для самого Вольсона, помешавшегося на добыче и все в мире сводящего к ней. Фракийцы, как любой воинственный народ, никому не позволяли проходить по своей территории без особых на то причин, а, кроме того, обоз тридцатитысячного римского войска с запасом провианта и снаряжения на длительную кампанию являлся для них огромным богатством. Потому они и в первый раз не дали бы римлянам покоя, не прими Сципионы упреждающих мер, в качестве главной из которых была организация охраны колонны знакомыми с местными условиями македонянами и личное присутствие уважаемого фракийцами Филиппа, точно так же, как не дали покоя галлы войску Ганнибала, двигавшемуся к Альпам, совсем не собираясь ожидать его возвращения с италийской добычей. Но плоский стяжатель Манлий Вольсон, в отличие от Сципионов, не представлял никакого интереса для Филиппа, а равнодушие царя в свою очередь послужило сигналом к действию для фракийцев.

Столь гармонично была подобрана команда восточных военачальников, что и глава флота претор Квинт Фабий Лабеон, подражая Фульвию и Вольсону, рьяно рыскал по побережью Эгейского моря в поисках хоть какой-нибудь войны. Создавая врагов, он использовал самые разнообразные поводы, например, содержание в рабстве пленных римлян, как-то, когда-то попавших в какой-либо город. Здесь он кого-то слегка поштурмовал, там кого-то чуть-чуть пограбил, и в итоге заработал себе славу у теряющих разборчивость сограждан, а также добыл вожделенное богатство, обходиться без которого в Риме становилось все труднее.

Публий Сципион возвратился из Азии с двойственным чувством. С одной стороны, поход прошел успешно, цель достигнута, опасный враг государства повержен. Он искренне радовался за Луция, наконец-то сумевшего показать себя в лучшем виде, тем более, что у себя в войске Публий при всем желании не мог предоставить ему должного простора, поскольку имел рядом с собою таких талантливых военачальников как Гай Лелий и Масинисса. Что касается дележа славы, то и здесь Сципион был удовлетворен, потому как грамотные люди по достоинству оценили его роль в азиатской кампании, а восторгами массы он уже давно пресытился. Но с другой стороны, эта война принесла разочарование эстетам от стратегии, знатокам боевого искусства, так как не состоялась с нетерпением ожидавшаяся всем средиземноморским миром повторная дуэль двух лучших полководцев. Ганнибал настолько сплоховал, что растерял первоначальный авторитет при царском дворе и не смог даже предпринять попытку добиться обещанного им реванша. Правда, Пуниец был до тонкостей познан Сципионом и по существу его не занимал, но все же более сильного соперника просто не существовало, и если бы сирийскими ордами командовал Ганнибал, все взоры в римском стане были бы устремлены на него, Публия, никто другой не посмел бы тягаться с матерым африканцем. Наконец, это состязание возвратило бы Сципиона в счастливое прошлое, до предела насыщенное трудами и победами, к зениту его жизни. Впрочем, любая попытка вернуть минувшие дни всегда оборачивается насмешкой судьбы, ее жестоким сарказмом — в этом Публий убедился давно. Увы, всякий миг неповторим, в том прелесть жизни и в том ее трагедия. Нет, Ганнибал не интересен Сципиону. Но оттого ему не стало легче: сознание, что надежды не только не сбылись, но и являлись самообманом, умножало его разочарование, возводило его в более высокую степень. Публий сейчас как никогда ясно ощущал свое абсолютное одиночество. Оказалось, что очень страшно, когда у тебя нет достойных соперников!