В ходе этого путешествия Публию снова не удалось изучить Грецию так, как он о том мечтал. Ему надоела чужбина, душа его стонала от тоски по зеленым холмам родной Италии, и он торопил время, стремясь к свиданию с Отечеством. «Наверное, я стал стар и потому меня так тянет к домашнему очагу», — с грустью думал он. О том, как торопился в Рим Луций, нечего и говорить, ведь там его ожидал триумф! Поэтому братья вожделенно всматривались в синюю колеблющуюся даль и почти не оглядывались на проплывающие мимо них города Греции. Правда, по долгу всех полководцев, воевавших в этих краях, Сципионы все же задержались на Делосе и в Дельфах, чтобы принести дары Аполлону и поглазеть на знаменитую надпись в дельфийском храме: «Познай самого себя», а заодно — на «пуп земли» — округлый камень возле расщелины с ядовитыми парами, вдохновлявшими жрицу на самые фантастические, но будто бы верные пророчества.

«Когда-нибудь потом, отдохнув от всех трудов, я приеду сюда с каким-либо посольством или даже просто как путешественник и всласть полюбуюсь чудесами и красотами этой страны», — утешал себя Публий, покидая Грецию навсегда. Однако он все-таки испытывал досаду, что судьба не позволила ему посетить ни Афины, ни Спарту. «Какой-то Порций, который только и делает, что на всех углах хает эллинов, побывал в славном граде Фемистокла и Перикла и даже сорвал там аплодисменты за свой острый язык, режущий все подряд: и доброе, и злое — а мне этого не удалось», — с горечью жаловался он самому себе.

Средиземноморье ежилось в зябких объятиях зимы, но на море стояла тихая погода, ведь у Сципиона была давняя дружба с Нептуном, и плавание прошло успешно. Победители высадились в Брундизии как раз в тот день, когда туда прибыла следующая противоположным курсом сенатская комиссия. Восхищенная Италия с шумом и с первыми весенними цветами проводила своих лучших сынов до самого Марсова поля и в храме влюбленной в них богини войны с рук на руки бережно передала сенаторам.

Но сенат принял Сципионов не столь бережно, ибо там был Катон и его крепко сбитые воинственные соратники, научившиеся презирать стоящих у них поперек дороги героев, но до сих пор не умеющие носить тогу с иной грацией, чем походный плащ. «Экая невидаль: сходить в Азию! — восклицали они. — После «Фермопил» это было не более чем легкой прогулкой для изнеженных нобилей!» «Да, действительно, Сирия была сокрушена еще в Греции, и успех в Азии явился лишь закономерным следствием той кампании», — поддакивали им середняки, которым и Греция, и Азия представлялись одинаково далекой чужбиной. «Цветок победы над Антиохом был сорван при Фермопилах!» — лаконично подвел итог психической атаке своих бойцов Катон и принял позу, каковая, по его замыслу, должна была ясно показать всем присутствующим, кто есть тот садовник, который разорил клумбу Виктории в Фермопильском ущелье. Но после того, как Луций Сципион в ответ на эти высказывания предложил присудить триумф над Азией Катону, всем стала очевидна абсурдность нападок недоброжелателей Сципионов, и собрание приняло должный тон. Сенаторы внимательно выслушали доклад Луция и благосклонно встретили его просьбу о триумфе.

В короткий срок были завершены все приготовления, и победоносный император в пурпурной расшитой золотом тоге и венке Юпитера на белоконной колеснице въехал в Город. Состоялся триумф, равного которому по блеску, роскоши и количеству добычи еще не знала история Рима. В праздничном шествии были пронесены двести двадцать четыре отбитых у неприятеля знамени, сто тридцать четыре изображения завоеванных городов, тысяча двести тридцать один слоновый бивень, неисчислимые груды серебра в монетах, слитках, чеканных изделиях и россыпи прочих сокровищ, от вида которых у плебса потемнело в глазах, закружилась голова и произошло помутнение рассудка, длившееся несколько столетий.

«Зачем нам отныне воевать, ведь за нас будет сражаться богатство? — говорили обалдевшие от азиатского счастья римляне. — Зачем нам трудиться? Это будет делать богатство. Зачем нам воспитывать доблесть, развивать ум и чувства, ведь богатство нам все заменит? Зачем нам жить, ведь это будет делать за нас…» — тут рассуждения обрывались как слишком длинные для отягченных созерцанием металлического блеска умов.

Вышло так, что Сципионы раскрыли ворота Азии, через которые в Рим ворвался сметающий на своем пути честь и совесть, традиции и законы искрящийся хмельной поток роскоши, затопивший их Родину и похоронивший под мутными волнами мечты о ее духовном величии. Многоголосый крик в Большом цирке: «Слава Луцию Корнелию Сципиону Азиатскому!» — венчал эпоху бурного расцвета Римской республики, в стремительном восхождении достигшей обрывистой вершины своей истории.

На Сципионов обрушилась новая лавина славы, которая повсюду ласкала их улыбками, приветствовала рукоплесканиями, устилала мостовую на их пути цветами, хлестала по лицу завистливыми взглядами. Многоликая слава совала любопытные носы к ним в столовую и спальню, шумно смаковала свершенные ими подвиги в поисках повода для очередных восхвалений, рылась в их частной жизни в надежде обнаружить там хоть сколько-то черной краски, годной для нанесения пятен на их репутацию. Широкие плечи Сципионов не раз выдерживали подобный груз, однако теперь и в качестве самой славы, и в характере ее восприятия произошли изменения, приведшие к существенным отличиям в нынешнем состоянии Сципионов по сравнению с тем, что им довелось пережить прежде.

Сегодня слава стала обоюдоострой. Прошли времена, когда народ беззаботно ликовал, празднуя успехи государства, когда каждый гражданин душою сливался со всею общиной и ощущал себя победителем Пирра и Ганнибала, хозяином Италии, Сицилии, Испании и Африки. Вползшее в Рим с обозами побежденных народов богатство сделало денежные инъекции части граждан, искусственно раздув их престиж, чем умертвило справедливость и разрушило гармонию взаимоотношений. Люди увидели, что для преуспевания в таком обществе совсем не обязательно быть доблестным, честным, умным и талантливым, а достаточно сделаться изворотливым, лицемерным, хитрым и мелочным. Дурная действительность вступила в конфликт с былой добродетельной моралью и поразила граждан болезнью скептицизма. Этот недуг душевного зрения, дробящий восприятие дворцов и храмов на серые камни, из которых они сложены, лишил людей способности постигать великое, сузил их взгляд до размеров серебряного кругляша с изображением головы Януса или богини Ромы. Им более не принадлежали ни Италия, ни Африка, ни Испания, ни сам Рим, ни Сципионы с их победами, ни солнце, ни звезды, ни луна; теперь они являлись гражданами каморки в многоэтажном доходном доме, участка в два югера или, в крайнем случае, в пятьсот югеров, что столь же ничтожно в сравнении со всей ойкуменой. Поэтому вид триумфаторов толкал их на звериное пресмыкательство перед силой успеха и вызывал совсем не звериную зависть к любимцам Фортуны, тем большую, чем низменнее было их собственное подобострастие.

Образ Сципионов не помещался в измельчавших душах, и у обывателей возникало желание расколоть его на мелкие кусочки, размолоть в порошок, растереть в пыль. От смрадного дыхания мещанской массы мутнел воздух и вяли цветы. Низость восстала против величия, бесплодная пустыня покушалась на благоухающие зеленью холмы, болота грозили океану! Над ползучим царством зависти и злобы властвовал пещерный дух Катона, выкликающий из-под земли людей-жуков, людей-сороконожек, людей-червей, и они, извлекаемые его заклятьями из сырых расщелин на поверхность мира, язвили людей, сохраняющих гордую осанку и смеющих смотреть на небеса.

Однако гром недавнего триумфа все еще эхом разносился по римским кварталам и заглушал злобное шипение. Значительная часть народа пока отставала в уровне деградации от требований времени, и такие люди искренне проливали слезы счастья и гордости за Родину, смотря на триумфатора, сжимающего скипетр Юпитера. У многих рты были заняты пережевыванием угощений, а руки оттягивала азиатская добыча. Все это затрудняло деятельность Катона, и его ненависть оставалась не затребованной в полной мере.