И вот настало время открытия игр. Bce уже бывало в Греции, но еще не было такого дня. Никогда так сильно не стремились люди попасть на спортивные торжества и никогда они так мало не интересовались самими состязаниями, как сегодня. Над человеческими толпами витало ощущение конца света, извечно предрекаемого всеми религиями, вслед за которым будто бы должна наступить абсолютная тьма или засиять заря новой цивилизации.

Расположившись на зрительских скамьях, греки, а также гости почти со всего Средиземноморья приготовились услышать либо самую страшную новость, либо самую прекрасную. На арену, согласно обычаю оповещать население Эллады о главных событиях во время подобных форумов, вышел глашатай с рулоном пергамента. Когда смолкли звуки труб, призывавшие публику ко вниманию, чего именно сегодня не требовалось, поскольку все и без того обратились в слух, он развернул свиток и зычно произнес: «Народ римский, сенат и проконсул Тит Квинкций Фламинин, выиграв войну, начатую ими за честь и независимость Эллады, у Филиппа и македонян, даруют свободу коринфянам, фокидянам, эвбейцам, фессалийцам.» Гигантская котловина стадиона взорвалась ликованием, шумный восторг заглушил дальнейшие слова глашатая, но тот продолжал выкрикивать названия городов и наименования народов, коих римляне возвращали к достойной жизни. Наконец зрители устали, смолкли, потом, собавшись с силами, снова подняли гам и опять стихли, а с арены все звучал и звучал голос, перечисляющий полисы, союзы и федерации, обретшие ныне свободу. Когда же свиток все-таки закончился, счастливые люди пожелали еще раз услышать небывалое сообщение, и свиток был перемотан к началу. Глашатай повторил постановление сенатской комиссии, выступающей на основании данных ей полномочий от имени всего римского государства. Только при втором чтении греки осознали происходящее и поверили собственному счастью. Едва глашатай покинул арену, масса людей бросилась к сидящему на почетном месте Титу Квинкцию и с присущей толпе способностью все, даже самые лучшие чувства доводить до абсурда едва не растерзала проконсула в порыве благодарности. В этот момент выдумки жрецов о будто бы наблюдаемых ими двух солнцах или трех лунах показались грекам реальностью: ведь все они видели, как под сиявшим на небесах весенним солнцем на земле, среди них сверкало светило ничуть не менее яркое. Тысячи людей старались заглянуть в лицо Квинкцию, сотни норовили потрогать его. На римлянина, как из мифического рога изобилия, сыпались букеты и венки, со всех сторон к нему летели разноцветные ленты.

На несколько дней Эллада обезумела от восторга, но потом сквозь барьер рукоплесканий снова стал просачиваться зловещий шепот этолийцев, не ставших, увы, господами Греции. Они уловили кое-какие неточности в формулировках сенатского постановления, неизбежно, ввиду стихийного происхождения языка, присутствующие в любом документе, и это позволило им говорить о его двусмысленности, а римлян объявить коварными злодеями, как будто те не могли при наличии желания открыто воспользоваться своей властью и подчинить себе всю страну без всяких оговорок. Греки насторожились, а вскоре опять забеспокоились.

Некоторый повод у них был, так как, предвидя вторжение Антиоха в Европу, римляне не решились оставить Грецию совсем беззащитной, словно бы назначенной ими в подарок конкуренту, и сохранили свои гарнизоны в Акрокоринфе, Деметриаде и Халкиде. Эти три пункта имели особое военное значение, и тот, кто владел ими, контролировал ситуацию во всей Греции. Занимая их своими войсками, македонские цари цинично шутили, говоря, что Коринф или точнее его кремль Акрокоринф, Деметриада и Халкида — это цепи Эллады.

Фламинин убеждал греков в целесообразности предпринятого римлянами шага по обороне ключевых точек Балканского полуострова, доказывал, что в противном случае их страна как легкая добыча навлечет на себя нашествие агрессора. Но в последнее столетие нигде в мире не говорилось так много о свободе, как в Греции, и, пожалуй, нигде в мире не было так мало реальной свободы, как здесь. Эллада утопала в сладкой риторике и гнусных деяниях. Привыкнув жить в искаженном информационном пространстве, греки охотно верили лжи и подозревали в корысти говоривших истину. Поэтому усилия Фламинина пропадали даром. О трех цитаделях, оставленных римлянами за собою, толковали больше, чем о сотнях действительно освобожденных городов. Доброе дело оказалось осквернено домыслами и пересудами. Но римляне проявили непреклонность, поскольку им требовалось возможно дольше удерживать Антиоха на некотором удалении от Европы, чтобы отсрочить войну с необъятным Сирийским царством, к которой они пока еще не были готовы. Однако позднее Тит Квинкций, ставший главным римским специалистом по Греции и как бы патроном всей этой страны, добился от сената разрешения на вывод гарнизонов из трех знаменитых балканских крепостей, и после этого во всей Элладе не осталось ни одного италийского солдата. Римляне полностью сдержали слово, данное грекам накануне войны, подтвердили делом свои лозунги и реализовали поставленную цель. Но это произошло только через два года, а пока Квинкций оставался в Греции и активно занимался дипломатией, стараясь утрясти противоречивые интересы местных общин и уладить их вековые дрязги.

Заключив договор о мире с Филиппом, римляне посоветовали ему вступить с ними в союз. Царь выказал готовность к этому, и Македония сделалась страной, дружественной Риму.

Так, мощью своих легионов и последовательной принципиальной политикой римляне заслужили уважение и любовь на Балканах, явно преобладавшие в то время над завистью и недоброжелательством, так идеология Сципиона и его окружения после успехов в Испании, Сицилии и Африке, шагнула на Восток и овладела душою просвещенной Эллады.

Казалось бы, после столь блистательной победы политики Сципиона в Греции его авторитет и влияние в Республике должны были возрасти еще более. Но, увы, народу сложно уследить за мыслями и идеями и гораздо проще внимать именам и словам. А в тот период в Риме появились и новые имена и тем более — слова. Ежегодные набеги на непокорных галлов и лигурийцев при малой эффективности были эффектны и произвели на свет немало триумфаторов. В последние годы обострилась обстановка в Испании, и иберийские конфликты позволили отличиться тамошним преторам. Ну и, конечно, главным событием стала македонская война, а Тит Квинкций по ее завершении вознесся в сонм героев Отечества. Недруги Сципиона очнулись от шока, вызванного его беспримерными победами, и принялись нашептывать плебсу: «Вот видите, мы и без Сципиона можем добиваться успехов, и без Корнелиев способны выигрывать войны». Марк Катон развил эту мысль и польстил толпе заявлением, что побеждают в сражениях и целых кампаниях не императоры, всякие там консулы и преторы, а солдаты, и потому заслуга в небывалых достижениях государства принадлежит не аристократам, а простому люду. Он даже взялся проиллюстрировать свое открытие примерами из прошлого Республики и затеял написание истории римского государства, что было очень модно в тот период ввиду резкого подъема национальной гордости. Оригинальность его труда, названного им впоследствии «Началами», как раз и состояла в том, что действующим лицом пятисотлетней эпопеи выступал народ, а полководцы не упоминались вовсе. Конечно, не будь люди уже заранее психологически готовыми к подобному повороту в общественном мнении, не принесли бы успеха ни попытки затушевать славу Сципиона галльскими триумфами, ни старания Катона разделить неразделимое и вбить клин между лидерами и массой. Всем представлялось очевидным, что загнать галлов в лес и одолеть Карфаген — дела разного порядка, и что даже война с Македонией по сложности и масштабности не шла в сравнение с Пунической, столь же ясным было и особое значение стратегической и тактической дуэли Сципиона и Ганнибала в борьбе возглавляемых ими народов. Но к тому времени плебс утомил сам себя неумеренным поклонением Сципиону, устал от собственных восторгов, и его подобно маятнику, по инерции проскакивающему нормальное положение, занесло в противоположную сторону. Имя принцепса набило оскомину, начало вызывать кисловатый привкус, а кроме того, превозносить Публия Африканского стало делом тривиальным, старомодным, и теперь уже люди чаще морщились при упоминании о победителе Ганнибала, а также — двух Газдрубалов, Сифакса и Магона, чем аплодировали. Не чья-то слава, не новые идеи потеснили Сципиона на пьедестале почета, они лишь заняли освободившееся место, а сделала это мода — вульгарная потаскушка, угодливо помогающая тем, кто не располагает критериями истины, красоты и добра, чтобы облегчить им ориентировку в окружающем мире путем навязывания искусственных, зато всем доступных псевдокритериев, декларированных псевдоценностей. Не беда, что завтра нынешние каноны прекрасного и достойного станут символами безобразия и позора: это будет уже другая мода. Итак, Сципион как бы износил одеянье славы, пурпур его триумфального плаща поблек, и потому плебс смог различить на померкшем политическом небосводе восходящие звезды: Тита Квинкция, Клавдия Марцелла, Фурия Пурпуреона, Корнелия Лентула и других нобилей, потому народ стал прислушиваться к голосам, призывающим его ориентироваться на новые имена.