— Мы можем действовать совместно, — предложил Публий, — на равнинах — ты, а в пересеченной местности — мы. Тогда бы никакие варвары против нас не устояли.

Филипп недовольно поморщился, и Сципион решил изменить тему, чтобы не завершать разговор на пессимистической ноте. Он принялся рассказывать царю о своей деятельности в Испании и Африке и о планах по привлечению иберов и нумидийцев в лоно цивилизации. Постепенно живой ум Филиппа пробудил в нем интерес к беседе, и настроение царя нормализовалось. Выслушав повесть о заморских похождениях Сципиона, он стал расспрашивать римлян об Италии и населяющих ее народах, стараясь постичь истоки их успехов. Однако вскоре его любопытство все-таки угасло, поскольку не имело питания со стороны практических нужд: Италия навсегда осталась недоступной Филиппу и потому воспринималась им лишь в качестве абстракции, подобной Луне, Солнцу или звездам. С большей охотой он говорил о планах азиатской кампании римлян. Публий объяснил ему, что путь к победе видит в стремительности действий, потому как Антиох твердо встречает опасность, если та размеренно приближается к нему от самого горизонта, но теряется в нестандартной, тревожной обстановке.

— Нам необходимо так стратегически построить эту войну, чтобы она показалась Антиоху неотвратимо надвигающейся на него всесокрушающей лавиной, — говорил Публий. Каждый новый наш шаг должен вызывать в нем память о его прошлых неудачах, бередить былые душевные раны и пробуждать пораженческие эмоции. За «Фермопилами» сразу же последовали морские битвы, а за ними — наш переход, которому надлежит быть молниеносным, почему мы и просим тебя, царь, избавить нас от фракийцев. Нельзя допустить, чтобы Антиох перевел дух и осмотрелся, его следует постоянно держать в горячке, недостаточную силу ударов компенсируя их непрерывностью, надо днем и ночью внушать ему мысль о грядущей катастрофе, мутить душу, поднимая со дна ее первобытные темные страхи, неумолимым преследованием доводить его до помешательства!

— Если человек уверен в своем поражении, он обязательно его потерпит, — подытожил Луций.

— Пожалуй, именно к Антиоху такая манера ведения боевых действий очень даже подходит, — задумчиво промолвил Филипп, — и, кстати, ко мне — тоже, — сделал он открытие для самого себя, но тут же шутливо добавил, — однако в гораздо меньшей степени.

— Естественно, что в меньшей, — подтвердил Публий, — к каждому сопернику у нас свой подход. По отношению к Ганнибалу, например, изложенная стратегия была бы провальной и даже вовсе смехотворной, потому мы и позаботились заранее о том, чтобы отдалить Пунийца от царя. Наша дипломатия, Филипп, преследует не только прямые цели, пользуясь случаем, мы внимательно изучаем будущих противников.

— Вы страшные люди! — патетически воскликнул царь.

— Нет, Филипп, мы страшные враги, но зато добрые друзья, и всякий сам волен в выборе: с какой именно стороны нас узнать!

Подобные беседы затевались каждый вечер и нередко продолжались далеко заполночь. Сципионы старались прерывать встречи на какой-либо любопытной для царя теме, чтобы постоянно поддерживать его интерес к общению. Иногда в качестве приманки к разговору использовалось неудовлетворенное самолюбие либо, наоборот, поощрительный комплимент, порою — азарт спорщика или любознательность. Так или иначе, эти словесные баталии серьезно увлекли Филиппа и, кажется, были интересны самим Сципионам. В итоге царь, отложив государственные дела, сопровождал римлян на протяжении всего их путешествия по Македонии, к чему он вряд ли готовился ранее. Когда же войско достигло пределов владений Филиппа, Сципионы повели себя так, словно были уверены в продолжении прежнего порядка следования. Уж во Фракию царь никак не стремился, но бросить доброе дело помощи римлянам как бы незавершенным он не хотел. Филипп чувствовал себя неловко: римляне неоднократно говорили о его участии в походе через земли варваров, но всякий раз в таком контексте, что он не мог либо не успевал ответить или прояснить этот вопрос, будучи влеком ходом дискуссии дальше. Вовремя не выдвинув возражений, царь как будто молчаливо признал за собою обязанность сопровождать союзников до самого Геллеспонта, и если бы он теперь отказался от этого, то тем самым подвел бы римлян, негласно получивших право рассчитывать на его поддержку. Таким образом Филипп оказался опутанным сетью, сотканной из намеков, недоговоренностей и прочих условностей, которую при всей кажущейся непрочности, однако, невозможно было порвать, не вступив в конфликт и не загубив того доброго, что уже было сделано в рамках сотрудничества.

Филипп покорился обстоятельствам, не выразив недовольства иначе как только пошутив по этому поводу.

— Никак вы держите меня в заложниках? — играя бровями, многозначительным тоном поинтересовался он.

— Ну что ты говоришь, Филипп, мы даже сына твоего постыдились использовать в таком качестве, а уж тебя-то, славный царь, и подавно! — в той же интонации отвечал Публий Африканский. — Мы просто не в состоянии обойтись без твоих копьеносцев и, не заподозри в лести, без твоего задушевного общества, ибо беседы с тобою, царь, подобны фонтану, они сверкают прозрачными струями оригинальных мыслей и искрятся брызгами остроумия. А, да будет тебе известно, римляне очень любят фонтаны и украшают ими площади и сады.

— Наверное, именно поэтому твоя насмешка, Корнелий, похожа на фонтан: она сверкает и искрится.

— Ну что же, царь, исключительно в угоду твоему скепсису я добавлю, что, если говорить о чисто политическом аспекте, отделив его от более важных в нынешних условиях — военного и познавательного, мы стремимся лицезреть тебя, Филипп, рядом все это время для того, чтобы в тоске одиночества тебе в голову не приходили грустные мысли.

— Ты хочешь сказать, коварнейший Корнелий, что держишь в плену не тело мое, а ум?

— Нет, я не хотел этого говорить, — рассмеялся Публий. Филипп тоже изобразил веселье, но не очень естественно.

— Напрасно ты беспокоишься, Филипп, — успокоил озадаченного царя Публий, — ибо твоя хитроумная догадка как раз и свидетельствует о полной независимости ума. Иначе ведь твои мысли не смогли бы парить с легкостью птиц.

Благодаря материальной помощи Македонии, поход римлян проходил без задержек. Сципионов не волновали бури и штормы, препятствующие флоту осуществлять связь войска с Италией, так как всем необходимым их снабжал Филипп. На марше по Фракии римляне находились под защитой не только македонского конвоя, хорошо знакомого с местными условиями, но и самого имени царя, весьма уважаемого варварами. Воинственных фракийцев не смущала слава пришельцев, они не боялись римлян, поскольку еще не отведали их оружия в бою, и могли бы нанести им не меньший ущерб, чем некогда галлы — Ганнибалу, но, будучи многократно битыми Филиппом, опасались царя, и потому провожали чужеземцев лишь злобными взглядами, стреляющими ненавистью из-за гряды холмов.

На страх сирийцам римляне стремительно преодолели длинный, опасный маршрут и вышли к Геллеспонту. Там Сципионы дружески простились с Филиппом, пригласили его на будущее к себе в гости, и заверили царя, что, пока они живы, ни одна его просьба не останется в Риме без должного ответа, на что в свою очередь получили приглашение поохотиться в знаменитых заповедных лесах Филиппа.

В ставке консула еще долго говорили о Филиппе, человеке, несомненно, ярком, с блистательной, но трагической судьбой. Итог подвел Публий Африканский, который сказал, что Филипп понравился ему больше прочих царей, поскольку он не только умен и образован, как все другие представители эллинистического мира, но и ясно осознает собственные возможности, принимает ситуацию такой, какова она есть, не впадая в грезы успокоительного самообмана.

— Но этот человек, — сказал он напоследок, — недолго будет верен нам, если только мы не втянем его в круговорот наших дел, как Масиниссу и Эвмена.

Следя за перемещением войска Сципионов, Антиох испытывал различные движения души. То надежда на вероломство Филиппа или на свирепость фракийцев возносила его дух к вершинам мечты, то жестокие факты, свидетельствующие о неумолимом приближении врага, приземляли его на каменистую азиатскую степь. Наконец стало ясно, что царю следует рассчитывать только на самого себя, да на милость богов. Однако вскоре не осталось времени даже для мольбы к небожителям, и Антиох был вынужден превратиться из впечатлительного человека с богатым спектром эмоций в сухого, расчетливого полководца.