Вся информация, потребная для надлежащего вывода, была вложена Порцием в уши сограждан, и потому после мучительных потуг в конце концов народ породил лозунг: «Республика или Сципион! Либо Сципион, либо Свобода должны уйти из Рима!» Скандируя эти чеканные фразы, простолюдины все больше убеждали самих себя, что теперь, когда весь цивилизованный мир находится в их власти, великие люди им больше не нужны.

Сципион не обращал внимания на всю эту возню своих врагов и завистников. Его отношение к окружающему миру в последние годы резко изменилось. Прежде римский народ, несмотря на краткие вспышки массового психоза, в целом сознательно управлял политикой государства. Так, во время войны с Карфагеном, граждане, узнав на деле цену демагогам-популистам типа Теренция Варрона и Гая Фламиния, решительно отвернулись от них и встали на сторону консервативного крыла сената, возглавляемого Фабием Максимом, а в дальнейшем, когда ситуация изменилась, народ опять верно оценил обстановку и поддержал Сципиона в борьбе с группировкой Фабия. Благодаря этому Рим выстоял и победил в тяжелейшей войне. Затем римскому владычеству открылось все Средиземноморье с его более чем тысячелетней культурой и, казалось, что римляне будут расти вместе с ростом государства, но произошло наоборот. Люди устремились в погоню за внешними признаками престижа и забыли о своем сущностном, человеческом содержании. В результате, аристократия стала превращаться в олигархию, а народ — в толпу. Граждане потеряли идеологические и политические ориентиры, а следовательно, утратили собственное лицо. Отныне тот, кто владел их ушами, владел и умами.

Сципион добивался уважения людей, которых сам уважал и любил, но к сегодняшнему плебсу он проникался все большим презрением и соответственно брезговал популярностью. Шараханья толпы от восторга до ненависти, от преклонения до поношенья сводили на нет ценность как ее гнева, так и милости. Не по масштабам личности Сципиона было состязаться с Петилиями и Порциями за благосклонность толпы, уподобившейся мещанке, выбирающей мужчину лишь по изъявлению готовности взять ее и удовлетворить простейшие надобности и капризы. Публий имел призвание и талант вести людей к вершинам жизни, преодолевая по пути любые пропасти и завалы, но его отнюдь не привлекала перспектива фиглярствовать на политической сцене перед лениво рассевшимися в амфитеатре и разложившими на скамьях грубо пахнущие закуски обывателями. Единственное, на что он еще надеялся, это на пробуждение совести народа. Сама чудовищность преступления плебса против первого гражданина, по его мысли, должна была отрезвить людей и прояснить их разум. В связи с этим Публий вспоминал легенду о подвигах Курция и Деция, принесших себя в жертву черным духам преисподней ради победы Отечества и счастья народа, и угадывал в этих историях мифическое отражение событий, подобных тех, свидетелем которых он теперь являлся. В воображении он видел себя таким же мучеником, и оттого ему становилось и грустно, и горько, и сладко, хотя он понимал, что, даже если демонстративно сожжет себя на форуме в знак протеста против глупости народа, тот не станет умнее. Но в отчаянных ситуациях, когда надежда становится единственным прибежищем жизненных сил, она на некоторое время способна заглушить критический голос разума, и Публий вопреки сознанию надеялся.

Так или иначе, Сципион все более отдалялся от общественной жизни и все сильнее углублялся в литературный мир Греции, уже перенесшей и перестрадавшей период государственной и моральной деградации. Его переживания вливались в грандиозный поток болей и страстей философов, поэтов, драматургов, историков, имевших несчастье остаться живыми людьми среди громыхающих золотом и прочими погремушками одеревеневших марионеток, и уносились с этим духовным потоком прочь, за пределы времени.

В состоянии такой отрешенности от окружающего мира Сципиона застала просьба группы сенаторов отправиться в Этрурию для урегулирования в очередной раз возникших там волнений. Будучи в особом расположении духа, он не мог настолько опуститься, чтобы заподозрить подвох, и без промедления двинулся в путь. Публий имел родственные связи по материнской линии с этрусской знатью, и давно сотрудничал с этой областью, в частности, при подготовке африканской экспедиции, поэтому сенатское поручение выглядело вполне естественно.

Однако едва Сципион Африканский покинул город, как возобновились гонения на его брата. Раз за разом Луция Азиатского стали вызывать на форум. Теренций демонстрировал там свои розги, а Петилии — пожелтевшие от яда речей языки. Катон же и вовсе выглядел в эти дни Ганнибалом у Канн. Луций клеймил позором клеветников, громогласно обвинял их во лжи, заявлял, что вся кампания затеяна против него только из зависти к Публию Африканскому. «Лишь в том моя вина, — говорил он, — что у меня есть брат Публий Сципион Африканский, который истинно велик, и потому рядом с ним сразу видно все ничтожество Порциев и Теренциев. За это они его и ненавидят, но, не имея возможности дотянуться грязными руками до него, они пачкают меня, мстят ему, преследуя его родных и друзей! Уже по одному этому вы, граждане, можете судить об их подлости, но вы утеряли способность судить и служите орудием низости и злобы!»

Подобные речи не нравились избалованному лестью плебсу, и под умелым руководством Катона гнев Луция, отражаясь и усиливаясь в толпе, обращался против него самого. Под аккомпанемент этого возмущения Петилии и Теренции кропотливо плели сеть обвинений и в конце концов сшили приговор. Луций Корнелий Сципион Азиатский, победитель царя Антиоха, был признан виновным в сокрытии и присвоении части военной добычи, и за это преступление с него взимался штраф, тогда как честь и славу он уже потерял из-за самого факта осуждения. Для пущей убедительности процесса наказанию подверглись также Фурий Акулеон и Луций Гостилий. Фурий и Гостилий сочли за благо подчиниться приговору беспощадного Теренция и изъявили согласие заплатить пеню, за что тут же были отпущены домой, но Луций Сципион продолжал отрицать вину, и потому его силой потащили в тюрьму. Теперь над ним нависла угроза уже не штрафа, а позорной смерти с преданием тела клювам стервятников на ступенях Гемоний. Однако Луций все так же упорствовал, предпочитая казнь уступке клевете.

Тут на арене борьбы возник Сципион Африканский, вновь вторгшийся в события в самый драматичный момент. Когда Публию сообщили о травле брата, он оставил все дела в Этрурии, в значительной степени оказавшиеся фикцией, оседлал скакуна и во весь опор помчался в Рим. Чуть ли не в боевом снаряжении, верхом на коне он ворвался на форум как раз в тот момент, когда ликторы Теренция, заломив за спину руки недавнему триумфатору, влекли его к подземелью Туллианума. Растолкав толпу, Публий пробился к месту действий, спрыгнул с коня едва не на шею самого Теренция, разбросал ликторов, резким движением подкрасил глаз одному из Петилиев и освободил брата. Все произошло так быстро, что никто не успел воспротивиться принцепсу. Да и какой римлянин посмел бы оказать физическое сопротивление Сципиону Африканскому!

В первый момент Катон слегка струхнул, но зато потом возликовал. «Свершилось!» — возопило его нутро. Да, Сципион, наконец-то, в открытую преступил закон, противясь бесчестному, аморальному, но ведущемуся в полном согласии с законами наступлению Порция, а потому теперь последний получил повод засадить в тюрьму первого на пару с его братом.

Впрочем, о брате Катон уже забыл, потому что его руки тянулись к шее Публия Сципиона, готовясь схватить его за горло. Но это только — пока, а вообще-то Катон не забывал ничего, и адресная книга его мести всегда содержалась в отменном порядке.

«Преступленье! Преступленье!» — радостно закричал Порций, спеша зафиксировать в умах сограждан столь важное мгновенье.

Сципион впервые за много лет удостоил Катона прямого взгляда и, кажется, готов был пронзить его огнедышащую глотку мечом. Но катастрофическое развитие событий пресек один из трибунов Тиберий Семпроний Гракх, который укоризненным взором смирил гнев Сципиона и, оттерев его от брата, взял арестованного под свою охрану.