Пока консул в Тарраконской Испании, водворял свой, катоновский порядок, за Ибер по его приказу отправился претор Публий Манлий. Манлий, во всем копировавший старшего друга, лишил власти Аппия Клавдия и с его войском начал крушить южных иберов. Однако на месте каждого побежденного испанского войска возникали два новых, и чем больше лютовали римляне, тем шире развертывалась освободительная борьба местного населения. Ненадолго на юг прибыл сам консул. Он попытался одурачить испанцев ложными посулами в стиле Ганнибала, но те уже разобрались, кто перед ними, и без крайней необходимости не верили Порцию. Так ничего и не добившись, Катон вскоре вынужден был поспешить обратно на север, чтобы, подавить очередное восстание.

В подобных заботах прошел этот год. Сверхэнергичными действиями Катону удалось раздробить испанскую войну на множество мелких мятежей и бунтов, рассредоточить ее по всей территории громадной страны, загнать в горы и леса, что позволило ему заявить о ликвидации испанской угрозы. В Рим понеслись донесения об успешном завершении кампании, достойном триумфа.

Под стать военной была и экономическая политика Катона. Он использовал любой повод для всевозможных поборов с коренного населения, устанавливал законы о взимании подати с побежденных народов, о штрафах с провинившихся перед ним племен, и, кроме того, обложил высоким налогом знаменитые серебряные, а заодно и железные рудники. Отныне Испания стала подкармливать римских толстосумов, которые по этой причине свыше всякой меры восхищались Катоном и внушали плебсу представление о нем как об истинном герое Отечества.

Итак, при полной противоположности восточной и западной политики, сбитый с толку сенат почти одинаково оценил успехи Тита Квинкция в Элладе и Катона в Испании, присудив последнему триумф и назначив по случаю побед трехдневные молебствия.

Катон вернулся в Италию знаменитостью и, весьма довольный собой, охотно принимал благодарность Родины за свою деятельность, принесшую Риму еще один триумф и столетнюю войну с Испанией, доходы с иберийских рудников, ложащиеся мертвым грузом и бездонные сундуки богачей, и расходы на бесконечную борьбу с непримиримыми иберийцами, восполняемые монетами, вырываемыми из мозолистых рук простых людей.

Сципион с ужасом следил за деятельностью Катона в Испании. Некогда он, Публий, провел в этой стране великую созидательную работу. Терпением, тактом и доброй волей он создавал там позитивные взаимоотношения римлян с коренным населением, ткал духовную материю новой морали, каждый свой поступок и личный, и общественный сверяя с вектором главной идеи, но теперь туда вторгся грубый солдафон, который подобно варвару, не задумываясь, рубил направо и налево, сокрушая заложенный его предшественниками фундамент дружбы, искоренял справедливость, рвал столь трудно установленные связи человечности. При этом Порций оказался страшнее любого дикаря, ибо раны, нанесенные мечом, затягиваются, но отравленные стрелы производят незаживающие язвы, он же не удовольствовался разрушением достигнутого ранее согласия, а вдобавок еще полил руины ядом низменного коварства и корысти, отравив Испанию на многие десятилетия.

Победив Карфаген и открыв тем самым средиземноморскую цивилизацию соотечественникам, Сципион был уверен, что в дальнейшем все пойдет должным образом само собою, и победоносный римский нрав будет формировать мир по своему подобию, как он обещал солдатам при Заме, но выяснилось, что мир тоже формирует нравы и, втягивая людей в свой круговорот, выжигает в их душах клеймо собственных пороков. Вытесняя греков, карфагенян и македонян с активных позиций средиземноморской жизни, римляне занимали освободившиеся политические и экономические ниши. Не у всех у них хватало духовной мощи, чтобы раздвинуть давящие своды сложившихся порядков, многие, будучи лишенными нравственной идеологии, этого хребта мировоззрения, представляли собою аморфную в моральном смысле массу, которая под давлением обстоятельств растекалась по углам и размазывалась по щелям существовавших ниш, в результате чего человек как бы замуровывался некими невидимыми злодейскими силами в бесплодную скалу дурно устроенного общества. Сципион начал осознавать, что военной победы не достаточно для преобразования мира. Политика являлась лишь верхушкой необъятной громады человеческого мироздания. Он смутно угадывал это, но в недра цивилизации его взор проникнуть не мог, как и взор любого из его современников. Блуждая в сумрачных непроходимых дебрях, окружающих людей за пределами породившего их родоплеменного строя, осененных лишь бледным, подобным лунному сиянию отсветом разума, Сципион интуитивно нащупал тропу, петляющую где-то в окрестностях нравственного пути. Провести этой зыбкой дорожкой все человечество со всем его скарбом и поклажей, с громоздким грузом пороков и вожделений представлялось невозможным, но Сципион мог задать верные ориентиры и реализовать частичные меры по оздоровлению обстановки в надежде на то, что достойные последователи продолжат его дело.

Несомненным было одно: он должен действовать. Относительная пассивность в последние шесть лет казалась ему теперь преступной. Недостроенное здание скоро превращается в развалины. И Публий имел возможность убедиться в этом на примере Испании, да и самого Рима. Кроме того, нанеся ущерб делу Сципиона в Иберии, Порций как бы вторгся в его молодость и разрушил часть самой его жизни. Так, порой проявляется влияние настоящего не только на будущее, но и на прошлое, ибо человеческое время неоднородно, и каждой личности доступны необъятные горизонты, лишь только обыватель вечно томится в рабстве у повседневности. Сципион никак не мог допустить столь грубого вмешательства в свои дела и тем более — в собственную жизнь. Он принял решение о возобновлении борьбы. Но его удручала необходимость начинать как бы все сначала вместо того, чтобы идти дальше. Увы, путь вперед не бывает прямым, а вьется изнуряющей спиралью. Сципиону же порою казалось, будто его спираль и вовсе сжимается к исходной точке, а не развертывается в пространстве, и он мысленно восклицал: «Если уж я в молодости состязался с Фабием Максимом и Ганнибалом, то неужели в зрелости опущусь до того, чтобы соперничать с каким-то Катоном!»

Несколько месяцев Публий пребывал в нерешительности. Приливы активности духа сменялись в нем апатией, когда брезгливость к интригам и интриганам подавляла все добрые порывы. Неоднократно его одолевал соблазн бросить суетливую столицу, где люди парадоксальным образом мельчали с возвеличиванием государства, и уехать на кампанскую виллу, чтобы укрыться от бушеванья искусственных страстей в тишине естества природы.

Вероятно, его колебания продолжались бы еще долго, но тут внезапно ему оказал помощь давний заклятый враг, пославший мощный, эмоциональный заряд с берегов другого материка. Ганнибал, поверженный во прах Ганнибал, вдруг воспрял из небытия и, овладев властью в Карфагене, вернул великую державу на путь возрождения. О Карфагене вновь заговорили с почтением, заговорили и о самом Ганнибале, причем, большей частью, со страхом. Этот пример, явленный неукротимым африканцем, который упорно восходил вверх со дна самой глубокой пропасти все то время, пока его победитель, страдая излишней щепетильностью, скатывался с вершины, встряхнул Сципиона, и он выставил свою кандидатуру в консулы.

Потерпев поражение от Рима, Карфаген не мог более притязать на мировое господство, но в экономическом плане это государство продолжало процветать и после войны, точнее не само государство, а его олигархическая верхушка, которая посредством богатства развратила и дезорганизовала народ, вслед за чем фактически отобрала у него власть и превратила государственный аппарат в инструмент личной наживы. Однако с утратой агрессивности в политике карфагенянам пришлось стать более миролюбивыми и в хозяйственной деятельности. Теперь они уже не могли осуществлять торговый диктат над народами Иберии и Нумидии, не могли заниматься пиратством, работорговлей, грабить испанские и сардинские рудники, и наконец, они лишились главного источника обогащения эпохи античности — военной добычи. Но этот гигантский город, превосходивший размерами и количеством населения Рим и Афины вместе взятые, имел огромный потенциал, заключавшийся в многолюдстве, плодородии земель, мощном торговом флоте, а также в богатстве, купеческой смекалке и предпринимательском духе граждан. Жажда наживы жгла пунийцам пятки, и они не могли сидеть на месте. День, не приносивший очередной монетки, казался им потерянным, разве только назавтра он обещал сразу две монетки. Они измеряли свою жизнь серебряными бляхами с неуклюжим изображением коня на одной стороне и головы богини или пальмового веера — на другой. Эти «кони» и «пальмы» заменили пунийцам счастье, честь, достоинство, любовь, и в бесконечной погоне за цинично поблескивавшими символами престижа они шастали по всему свету, заполонив все портовые города, при этом, не замечая, что с каждой приобретенной монетой сокращается их жизнь. Выходило так, что люди служили богатству, а не богатство — людям. Увы, карфагеняне не сознавали этого, потому как им было некогда задумываться: они всецело предались страсти, которой послушно отдавали каждый свой день и каждый час. Видимо, очень жесток и насмешлив был бог, повергший пунийцев в такое безумие, ибо у счета есть начало, но, увы, у счета нет предела, и, стартуя с единицы, числовой ряд уходит в пустоту бесконечности, увлекая за собою в небытие больных людей, привыкших выражать себя числом, начертанным на сундуке. Их вожделение не знало и не могло знать удовлетворения, так как, сколько бы они ни приобрели, того, что им не принадлежало, всегда оставалось больше, это была изнуряющая гонка без финиша, в которой пощаду приносила только смерть. Но богов не судят; ведь существуют в природе черви, творящие из отбросов перегной. Так и пунийцы, копошась по всему Средиземноморью, неусыпными трудами, возможно, подводили итог некоему циклу цивилизации.