Антиох был прекрасно образован и эрудирован. Он квалифицированно и чуть ли не с блеском говорил по любому вопросу. Правда, царь не испытывал при этом воодушевления, у него, например, не было трепета перед творениями выдающихся мастеров резца и кисти, как у Эвмена. Он, видимо, считал, что искусства и так должны быть благодарны ему за внимание. Подобным образом и в других областях человеческой жизнедеятельности сознание своего царского достоинства подавляло в нем все прочие чувства. Эта сосредоточенность на собственной исключительности мешала ему проникать в суть рассматриваемых явлений, но она же способствовала поддержанию дистанции с собеседником, достаточной для того, чтобы царь производил впечатление весьма умного, а подчас и мудрого человека.

Лишь постепенно за счет сложного логического маневрирования в ходе беседы Публию удалось обнаружить, что Антиох теряет уверенность в нестандартных ситуациях, а при переключении на новую тему его ум на некоторое время снижает ход. Для полководца это было существенным недостатком, и к концу беседы Сципион уже знал, в каком ключе следует вести против него военную кампанию.

Вообще, за этот день Сципион сумел составить себе довольно цельное впечатление об Антиохе. По его мнению, царь был человеком, играющим в великую личность. Проделывал он это с вдохновением и талантом большого актера, хорошо вжившегося в роль, постигшего все нюансы образа. Величавость осеняла всего его, словно ореолом, она придавала значительность любому бросаемому им слову, одухотворяла самую статичную позу, она завораживала зрителей. Царственность была хребтом этого образа, вокруг которого группировались все остальные качества. Антиох имел представительную внешность, каковая соответствовала избранной осанке так же, как царское одеяние соответствовало самой внешности. Его сочный, богатый оттенками голос гармонировал с интерьером тронного зала и казался гласом божества, источаемым таинственными глубинами дворца, пламенный взгляд мерцал загадочно и внушительно, как золотые блики на его диадеме при свете факелов. И даже прогуливаясь со Сципионом по залам сравнительно скромного апамейского дворца, он словно катился на передвижном троне, в который впряжены тысячи рабов. Антиох любил эффектные поступки. При общении с ним у Публия частенько возникало впечатление, будто он вот-вот скажет: «А хочешь, милейший Корнелий, я подарю тебе Индию или Скифию?» При этом казалось, обмолвись кто-либо, что ни та, ни другая страна ему не принадлежит, он, не теряя величавости, воскликнет: «Неужели? Я обязательно все выясню и, если это правда, завтра же их завоюю, а послезавтра подарю тебе!»

В конце концов, оба они: и Сципион, и Антиох — оказались довольны состоявшейся встречей. Публий полагал, что неплохо разобрался в ребусе под названием: «Царь Антиох Великий», в котором золотыми буквами были написаны бронзовые слова. Царь же ощущал, что его душа наполнилась благодатью из живительного источника равноправного общения, и испытывал незнакомое состояние безмятежного умиротворения. Антиох привык к тому, что вся необъятная Азия униженно льстит ему, а представители европейских республик конфликтуют с ним, восставая против его царского апломба, Сципион же сумел избежать психологического гнета монаршего авторитета, не вступая при этом в конфронтацию, а отражая агрессивные флюиды царственности щитом чувства собственного достоинства свободной личности. Антиох был восхищен римлянином и ставил его чуть ли не вровень с самим собою.

На следующий день царь устроил послам официальный прием. Он встретил своих вчерашних гостей надменно и строго. Если накануне Антиох еще позволял себе какие-то естественные чувства, то сегодня, в присутствии приближенных, он выступал только как царь, впрочем, так же, как и оба Публия теперь были только сенаторами Римской республики.

После обмена формальными любезностями царь изложил свою позицию, давно известную римлянам по речам сирийских посольств. В дипломатичных выражениях он обосновывал право силы и давал понять, что будет владеть теми городами, которые сумеет завоевать. Римлянам же царь предлагал довольствоваться Италией и Сицилией, но не совать любопытный нос на Балканы и уж тем более — в Азию. Ответ держал Публий Виллий Таппул. Он говорил о справедливости, о достоинстве, чести и наконец о необходимости бережного отношения к грекам, столь много сделавшим для цивилизации.

— Что же вы сами их не бережете? — насмешливо перебил Виллия Антиох после того, как некий внушительный господин, почтительно склонившись, прошептал ему несколько слов на ухо. — Как же вы при вашей справедливости могли покорить южноиталийских и сицилийских греков? Как же вы при вашей чести и достоинстве до сих пор держите их в рабстве?

Виллий терпеливо начал объяснять, что греческие города Италии и Сицилии являются союзниками Рима, и отношения с ними регламентированы договорами, действие которых не прерывалось с момента их заключения и до настоящего времени. То есть с юридической точки зрения эти отношения были вполне законны и справедливы, тогда как греческие города Малой Азии уже давно освободились от власти азиатских владык и никаких договоров с Антиохом не заключали. Антиох снисходительно посмотрел на Виллия и, усмехнувшись, молвил:

— Так ведь и мои греки, едва я введу к ним свои войска, охотно подпишут любые договоры, а копья моих солдат обеспечат непрерывность их действий. Так что никакой разницы между сицилийскими и малоазийскими эллинами я не вижу.

— Зато ее видят сами греки! — воскликнул Виллий. — Давай царь, пригласим делегации от эллинских общин Италии, Сицилии и Малой Азии. Пусть они сами расскажут об их положении и выразят свои чаяния.

— Только мне и осталось разбирать склоки каким-то греков! — презрительно бросил царь.

Помолчав, он произнес:

— Да, видно, ни о чем мы с вами не договоримся. Пора переходить к делу; там, где кончается красноречие, начинает раздаваться звон оружия.

— При желании, царь, всегда и обо всем можно договориться без звона, стонов и хрипов, — вступил в разговор Сципион.

Антиох насторожился, понимая, что такой человек пустой спор затевать не станет. А Сципион продолжал:

— По крайней мере, у нас, римлян, это получалось нередко. Нужно только наличие доброй воли и разумности с обеих сторон. При соблюдении этих условий мы находили общий язык даже с недавними врагами, и они, забывая вражду, изъявляли готовность сотрудничать с нами.

Царь вздрогнул. Он вдруг подумал о Ганнибале. Ему уже сообщили, что в Эфесе африканец настойчиво искал контакта с римлянами и после неоднократных бесед с Виллием имел в завершение длительную аудиенцию со Сципионом, причем в условиях, исключающих подслушивание. Заодно ему вспомнились многочисленные легенды о пунийском коварстве.

Наступила напряженная пауза. Антиох экспрессивно сверлил Сципиона взглядом, стараясь найти подтверждение своей догадке, а Публий надел маску непроницаемого бесстрастия, сквозь которую чуть поблескивали лукавством его глаза.

— Я имею в виду Филиппа, — пряча усмешку, разъяснил Сципион. Антиох вздохнул с облегчением, но спустя мгновение заволновался еще сильнее. Римлянин будто прочитал его мысли и разрешил его тайные сомнения. Но, если они думали об одном и том же, значит, подозрения не напрасны? Выделив Филиппа, Сципион как бы проговорился, что есть и еще кто-то. А кто иной может сейчас занимать их общее внимание, кроме Ганнибала? Усмешка же римлянина, тень которой успел уловить Антиох, еще более озадачила его. Все цари изначально поражены жестокой болезнью подозрительности, потому семена сомнений, брошенные Сципионом в душу Антиоха, быстро проросли мясистыми стеблями дурмана и помрачили его ум.

«Ну и противники у меня, эти римляне, — думал царь, — где ни появятся, всюду добьются своего. Надо же, такого злодея у меня сманили!»

У царя пропало последнее желание вести переговоры. Заметив это, Сципион выразил намерение расстаться, а напоследок сказал:

— Напрасно ты, Антиох, надеешься на оружие. Тебя, видно, кто-то вверг в заблуждение. Сил у нас не меньше, чем у тебя, а союзников больше. Те же, на кого полагаешься ты, ненадежны…