— Страшен был бы ты людям, Ганнибал, если бы не существовало на свете Рима, и страшно общество, породившее тебя. Да, тенденция, указанная тобою, заметна ныне и у нас, но это частное явление нашей жизни, и мы справимся с ним, мы останемся верны себе и сохраним свое лицо. Рим всегда будет Римом! От эпидемий чумы, Ганнибал, погибали тысячи и десятки тысяч людей, но никогда не вымирали целые государства, и жизнь продолжалась.
Наступила пауза. Казалось, сама мать человечества — речь устрашилась всего сказанного, и слова попрятались в олеандровые заросли, чтобы их не уличили в причастности к разразившейся битве. Тропинка снова превратилась в широкую аллею, и полководцы шли рядом, ничуть не стесняя один другого, в то время как дух каждого из них не мог ужиться с соперником даже в пределах всей Земли. Слуги и римлянина, и карфагенянина держались поодаль и старались помешать друг другу подслушивать патронов. Ганнибал искоса наблюдал за противником, силясь угадать произведенное на него впечатление. А Сципион вспоминал свою беседу с отцом в долине Тицина перед схваткой с Ганнибалом и с завистью думал о том, сколь светлым было тогда его представление о жизни и людях. Однако он жалел африканца как человека, лишенного Родины и потому вынужденного искать эрзацы живых чувств в головоломных уродливых умопостроениях.
Так они дошли до заднего крыльца царских покоев, и Публий остановился, выражая намерение распроститься с собеседником. Ганнибал испугался, что сейчас все закончится, так как еще не был уверен: победил ли он сегодня или снова проиграл. Поэтому карфагенянин спешно ступил дальше в сад и жестом предложил римлянину идти за ним. Публий поколебался и нехотя двинулся следом.
— И все же, Сципион, меня, а не тебя назовут потомки величайшим полководцем, — внушительно произнес Ганнибал, стараясь вернуться к любимой теме.
Ожидавший чего-то нового Публий теперь почувствовал раздражение и резко сказал:
— Презренно будет человечество, если станет считать великим полководцем труса, который вверг свое войско в бездну поражения, а сам бежал с поля боя!
— Ах, какие страсти кипят в твоей варварской душе, Корнелий! «Трусость», «бездна поражения»! Возможно, это красно звучит на форуме, но меня такие возгласы смешат, да простит мне Баал. Не трусость заставила меня спасаться под Замой так же, как и недавно в Карт-Хадаште, а голос рассудка. Войско — это лишь внешняя сила, которую я использовал в своих целях, и когда оно перестало представлять собою силу, а превратилось в убойный скот, мне уже нечего было там делать. Людям не допустимо жалеть убойный скот, поскольку иначе они не смогут обеспечить свое существование: увы, мы питаемся мясом, мы — хищники.
— А, кроме того, — после некоторой паузы добавил он с загадочной улыбкой, — жизнь, как ты говоришь, продолжается, и свиток моих дел еще развернут…
— И в этом ты ошибаешься, Ганнибал, — сурово заметил Сципион. — Под Замой я свернул свиток твоей жизни, а сегодня поставил на нем печать, причем сделал это чисто по-пунийски. Познай же на себе коварство!
При этих словах Сципион выразительно посмотрел на густые заросли возле беседки между аллеями, где в тот момент мелькнула фигура одного из царских шпионов, которые уже давно заинтересовались подозрительной тягой африканца к римлянам.
Смуглый Ганнибал побледнел: он почти догадался, что потерпел еще одно поражение от Сципиона, но на этот раз не бросил поле проигранной битвы, а из гордости остался на месте, хотя ничего не мог сказать в ответ, ибо вся его воля затратилась на то, чтобы не выказать гнев и отчаяние.
— Так что же дальше, Ганнибал? — строго спросил Сципион. — Я уже говорил: мы, римляне, не любим повторов. Если тебе больше нечего сказать, иди разговаривать с царскими лакеями о рыбалке.
Пуниец молчал, покусывая толстую губу.
— Или ты опять ударишься в самовосхваления, — продолжал Сципион, — в которых ты пытаешься найти опору своей падшей жизни? Так я тебе укажу на твою непоследовательность. Ты презираешь людей и в то же время ищешь у них признания, ты утверждаешь, будто их мнения пусты, и тут же из кожи лезешь вон, чтобы заслужить их уваженье. Ты, Ганнибал, бежишь по кругу, стараясь убежать от самого себя. А относительно меня и твоих прогнозов на будущее я скажу так: коли общество будет подобным тому, какое нарисовал ты, так пусть оно восторгается Ганнибалом, мне его почестей не надо, они для меня унизительны, а если человечество станет человечеством, то оно верно оценит нас с тобой и каждого поставит на соответствующее место в истории.
Ганнибал долго молчал, а когда Сципион повернулся, чтобы уйти, крикнул ему в спину:
— У Антиоха много войск, и мы с тобою, Корнелий, еще продолжим наш спор!
После этого разговора Ганнибал стал избегать римлян. Однако он не долго страдал от их присутствия, поскольку вскоре Антиох сообщил, что примет посольство в Апамее, и оба Публия, распрощавшись с негостеприимным Эфесом, отправились в глубь страны к месту встречи с царем.
В Апамее им пришлось провести в ожидании несколько дней, так как азиатский повелитель все еще громил непослушных горцев. Наконец, громыхая громоздкой, сверкающей роскошью и лоснящейся сытостью свитой, в город въехал царь — Антиох Великий. В этот день он не осчастливил римлян высочайшим вниманием и лишь позволил им издали полюбоваться собою. На следующее утро царь не сделался милостивее и, казалось, напрочь забыл о гостях. Римляне томились в унизительном ожидании. Тогда Сципион выбрал из приобретенных им в Пергаме книг свиток Ксенофонта «Воспитание Кира» — теоретический труд об идеальном монархе — приложил к нему небольшое письмо и велел передать царю в качестве подарка. Получив этот дар, а самое главное, узнав, что в составе делегации присутствует сам Публий Корнелий Сципион Африканский, Антиох сменил тон поведения и сразу же пригласил римлян к себе.
Он принял их дружелюбно, но попросил отложить деловой разговор назавтра, сославшись на усталость, вызванную трудностями последней кампании. Послы с готовностью предоставили царю отсрочку, поскольку именно «деловой» разговор не сулил никакого дела, и значение имели не сами переговоры, а то, что происходило вокруг них. Поэтому между царем и римлянами завязалась беседа на отвлеченные темы. Поводом послужила книга, преподнесенная царю Сципионом. Постепенно от обсуждения бестелесного образа идеального правителя, который, по мысли греков, смог бы помочь их стареющей цивилизации шагнуть из эллинского мира в эллинистический, они стали переходить к более насущным темам. Тут Антиох начал жаловаться на тяготы царской доли, на бесчисленные заботы и на утомительную необходимость все время повелевать. «Я совсем лишен нормального человеческого общения, — с богатым спектром чувств в голосе говорил он, — мне не доступны ни дружба, ни любовь. Я постоянно властвую: властвую над народом, знатью, армией, придворными, советниками, шпионами, я властвую над женою и сыновьями. Я всегда царь, и не имею возможности быть ни другом, ни мужем, ни отцом». Конечно, он рисовался, изображая такие горести, какие, по его представлению, должны являться предметом зависти всех окружающих, но при этом в нем ощущалось и истинное страдание. Было заметно, что в настоящий момент у него не все ладно в личной жизни: возможно, он раскрыл заговор близких ему людей, и теперь душа его больна от нравственного яда предательства, возможно, что-то случилось в его семье.
С Виллием Антиох уже встречался, поэтому сейчас он проявлял больший интерес к Сципиону. Заметив это, Таппул разговорился с одним из царских министров и оставил наедине этих столь разных, но одинаково называемых на родине «Великими» людей.
С Антиохом Сципион разговаривал сдержанно и осторожно. Он пока не понял этого человека, а потому старательно предоставлял ему возможность высказываться по различным поводам и сам при этом лишь направлял ход беседы, всячески подогревая его красноречие. Публий сознавал, что чем больше он сейчас узнает о царе, тем меньших жертв потребует война, тем легче будет добыта победа. Когда Антиох достаточно полно обрисовал свое нынешнее состояние, не затрагивая, естественно, конкретных причин, его вызвавших, Сципион помог ему снова перейти к теоретическим вопросам построения справедливого государства. Чтобы царь не испытывал неловкости за излишнюю откровенность, римлянин сделал вид, будто воспринял его жалобы как чисто научный материал для исследования монархической власти, и завел разговор о путях гуманизации единодержавия. Они прошлись мыслью по соответствующим работам Платона и Аристотеля, вспомнили известных царей минувших веков и не обделили вниманием современников. В частности, Публий рассказал об иберийских князьях и, конечно же, о Масиниссе и Сифаксе, показав при этом, сколь различной оказалась судьба царя, верного Риму и — изменившего ему. Антиох в ответ жаловался на Филиппа и Птолемеев и доказывал, что только из-за их порочности между тремя державами нет взаимопонимания, а следовательно, и нет мира в Средиземноморье. О своей модели гармонического устройства ойкумены Сципион не заговаривал, поскольку в ней не было места агрессивной монархии Селевкидов. Он вел обсуждение только внутригосударственного порядка и законов международного права, регулирующих взаимоотношения разных стран независимо от их природы и структуры, и совсем не затрагивал проблем интеграции. Когда с этой темы был собран достойный урожай, Публий перевел разговор на науки и искусства.
