Так, через несколько часов после того, как завязалась на первый взгляд рядовая стычка, шло уже грандиозное сражение, решающее судьбу почти двадцатилетнего спора Рима с Македонией. Тит Фламинин добился главной тактической цели: навязал противнику битву на неровном рельефе в местности, непригодной для традиционного применения македонской фаланги. Однако за это он заплатил тем, что поставил свое войско в крайне неудобное положение, обязав воинов атаковать неприятеля снизу, взбираясь по крутому склону навстречу массивному вражескому строю, ощетинившемуся тысячами устрашающих сарисс. Кто больше выигрывал от столь неоднозначных, противоречивых обстоятельств начала боя: Тит Квинкций или царь Филипп — должны были показать дальнейшие события. Македоняне имели и дополнительное, моральное преимущество, поскольку по суммарному итогу одолели италийцев в схватке на самом хребте. Но их воодушевлению успешно противостояла римская воля, делающая легионера неуязвимым для страха и опасных сомнений в самых сложных ситуациях.
Филиппу удалось построить фалангу на правом фланге, на другом же крыле фалангиты еще только подтягивались на передовую разрозненными группами. Римляне не дали времени сопернику для полного построения и атаковали его по всему фронту. Бросив слонов на левый край македонян, Фламинин окончательно смешал ряды не успевших изготовиться к схватке копьеносцев. Но Филипп этого не видел. Он возглавлял боеспособную часть фаланги, которая, выставив смертоносные сариссы, обрушилась с холма на первую линию легионеров и смяла, а затем растерзала ее. Несчастных гастатов поддержали принципы, и отступление римлян замедлилось. Однако это был предел их возможностей. Монолитный вражеский строй продолжал наступать, круша все живое перед собою. Он походил на гигантское чудовище, ранящее сразу тысячи людей своими бесчисленными жалами и сталкивающее тысячи остальных в низину, чтобы раздавить их там. И все же римляне не предались панике и, уступая жестокому натиску, отодвигались на тыловые позиции организованно, реализуя заранее продуманную тактику. Они то смыкали, то размыкали ряды, рассыпаясь на манипулы, то отступали, то бросались вперед, стремясь расстроить вражеские шеренги. В какой-то степени это им удавалось, и результатом их усилий было выигранное время, каковое в полной мере использовали их соратники на другом фланге. Там римляне, дружно напав на едва успевших перевалить через горную гряду македонян, навязали им ближний бой, в котором грозные сариссы были лишь помехой. На этом участке схватка шла по римским законам, а потому царское войско несло страшный урон, и только особенности местности, препятствовавшие бегству, заставляли разрозненные группы македонян оказывать сопротивление. Очень скоро на правом фланге римляне оттеснили неприятеля к вершинам хребта. Линия фронта изогнулась уступом, а вокруг центральной зоны битвы, где выясняла отношения тяжелая пехота, возникли многочисленные очаги мелких стычек между вспомогательными подразделениями. От римлян в них участвовали нумидийцы, этолийцы, афаманы, критяне и италики, а со стороны македонян — фракийцы, иллирийцы и греческие наемники. Насколько хватало глаз, склон горной гряды был расчерчен разноцветными узорами войск. Сражение распалось на отдельные схватки, на первый взгляд будто бы не зависимые друг от друга, но имеющие взаимосвязь через фактор времени и суммарно реализующие главную идею битвы.
Римская армия располагала сравнительно автономными тактическими единицами. Легион, когорта, манипул и даже центурия или турма могли функционировать как в общем строю, так и самостоятельно. Соответствующим образом были подготовлены и офицеры самого различного ранга. У македонян же гигантская фаланга в шестнадцать тысяч копьеносцев представляла собою единое подразделение, и некоторая инициатива допускалась только для вспомогательных отрядов. В тех условиях, в которых проходило сражение, царь не имел возможности уследить за всеми событиями, а фаланга не была монолитной. Следовательно, македонское войско билось стихийно, против своих правил. У римлян дело обстояло по-иному, и хотя в существовавшем сумбуре не могло быть полного порядка, в целом они планомерно шли к поставленной цели.
Разгромив копьеносцев на правом фланге, римляне зашли в тыл победоносным воинам Филиппа, и часть фаланги, сохранявшая до тех пор организованность на царском фланге, мгновенно рухнула под их ударами. Увы, сколь грозен был македонский строй с фронта, столь беспомощным он оказался против фланговых и тыловых атак. Громоздкая фаланга с трудом разворачивалась даже на учебном плацу, в боевых же условиях, да еще на неровной местности успешность подобного маневра была абсолютно исключена.
С реализацией главного тактического замысла, римляне разгромили македонян в одночасье. Победа была полной. Около трети царского войска погибло, а остатки армии потеряли боеспособность. Филипп спешно бежал в собственную страну и вскоре прислал к проконсулу парламентеров просить пощады.
Греков это событие потрясло. Полтора столетия находясь под властью македонян, они привыкли благоговейно смолкать при имени македонского царя либо раболепно возносить своему земному владыке восхваления и молитвы, как божеству. Мощь македонян представлялась им явлением запредельным. И вдруг на Балканы приходят представители простого бедного народа с загадочным характером, давно забытой здесь моралью и непостижимыми целями, ведомые обаятельным, улыбчивым молодым человеком, и наголову разбивают Македонию. Ужасавшая весь Восток фаланга оказывается против этих простачков, не знающих ни софистики, ни роскоши, ни половых извращений, совершенно беспомощной, подобной огромному неуклюжему животному, клыки которого никак не способны защитить необъятную голую тушу от зубов маленького ловкого хищника.
Задумываясь над фактом победы римлян, греки невольно спрашивали себя: кто же мы в таком случае, если сто пятьдесят лет терпели рабство? Вопрос больно язвил самолюбие и, желая избежать укоров совести в собственном ничтожестве, они решили, что не римляне одолели македонян, а сами боги, непредсказуемая судьба сломила Филиппа. Однако вскоре этолийцы подсказали еще более выгодное с точки зрения нравственной адаптации объяснение происшедшего: это они, этолийцы, четыреста всадников которых участвовали в авангардной стычке с легкой пехотой Филиппа на холмах в завязке сражения, решили исход дела; именно они, измотав царские полчища, обеспечили окончательную победу римлянам. Греки необычайно воодушевились новой версией и охотно поверили в нее, поскольку это льстило их тщеславию. В самой нестандартности сражения, его неровном течении, рваном ритме они узрели случайный характер римской победы, не поняв, что внешняя неорганизованность действий римского войска явилась воплощением высшей организации. Повсюду восхвалялись этолийцы, слагались песни и гимны в их честь, правда, при этом все же упоминались и римляне. «Четыреста славных сынов Этолии при некоторой поддержке двадцати пяти тысяч римлян сокрушили македонскую мощь!» — надрывались глашатаи, поэты, актеры и жрецы на площадях, в театрах, палестрах и храмах Эллады.
Так измельчавшие за период македонского рабства греки продемонстрировали неспособность оценить чужую доблесть и тем самым показали, что справедливость присуща лишь тем, кто имеет истинное духовное величие и внутреннюю силу, не нуждающиеся в услугах лицемерия, будь то отдельные личности или целые народы.
Римляне были несколько удивлены и обижены такой реакцией Греции на их победу, тем более, что этолийцы отличились не столько в битве, сколько в разграблении македонского лагеря, который они обобрали, присвоив себе общую добычу, пока легионеры бились с царской фалангой. Имея дело с такими людьми, теряешь желание творить добро, ибо справедливая общественная оценка является главным, а в конечном итоге и единственным стимулом для совершения справедливых поступков. Но все же римляне не придавали особого значения поведению греков, относясь к нему с такими чувствами, с какими взрослые, умудренные опытом люди смотрят на ребячества детей, радующихся маленьким удовольствиям жизни. Основная цель данного этапа оказалась достигнутой, и если не греческий, то римский народ обязательно воздаст должное деяниям своих героев, а этого воинам было вполне достаточно, чтобы ощущать живительное тепло в груди и гордо смотреть на мир.
