— А затем, что хватит тебе околачиваться возле людей, которые и работают и действуют. Устроился!
— Я действую на работе, — наивно отозвался Нефедов, вытаращив светлые глаза.
Охрименко остановился, сложил руки на груди и глянул на него сверху вниз:
— Кроме работы есть еще общественная жизнь. На нас давят! Ты от всего этого изолировался, Юра, — Охрименко посмотрел на своего мешкообразного спутника, пригнувшего плечи. — А пришел твой час. Не отвертишься. Надо, брат, встряхнуться и дуть!
— С чем же я подую? — дрогнувшим голосом спросил Нефедов. — Если бы машина была готова...
— Тогда и дуть незачем!
— А сейчас зачем?
— Заводу важно получить премию, — цокнув языком, сказал Охрименко. — Не ради самой премии, учти. А чтобы избежать накручивания...
— Значит, чтобы заказчик одобрил машину... и подписал акт... Для этого меня посылают?
— Надобно, — развел руками Охрименко, невесело усмехаясь, и дотолковал Нефедову, что, в сущности, ему не предлагают ничего преступного. На заводе — не халтурщики. Машина будет. Без всякого обмана. — Верно, человек ты не бойкий... Не бойкий, но весьма положительный. Тебе скорей поверят. Сейчас бойких не очень любят...
— Поезжай ты в совхоз, Борис, а я здесь... — и Нефедов покрутил руками, как будто разматывая что-то, пытавшееся опутать их, а потом прижал одну к сердцу. — Мое дело — машина! Ни в чем я больше не разбираюсь...
— Если бы она одна была! — вздохнул над его головой Охрименко. — Их еще несколько на моих плечах. Есть угроза, что год, увы, завершится плохо. И становится эта угроза все реальнее. Не могу я отлучаться...
— Ну, тогда пусть едет сам директор...
— Даешь!
— Почему надо упрашивать, чтобы приняли недоделанный агрегат? А потом — дотягивать. Гробить лишние средства, благо не свои... Выигрываем месяц или три, а проигрываем качество на годы!
— Все это ты и пел директору?
— К сожалению, голос защемило. Куда мне!
До угла прошагал молча. На углу девушка в белом халате, сидя за сатуратором с газировкой, читала какую-то бесконечно интересную книгу.
— Давай тяпнем? — предложил Нефедов и щедро заказал два с сиропом, девушка наполнила стаканы, не отрываясь от книжки и не глядя на покупателей, а Нефедов вытер губы и задумчиво обронил, когда пошли дальше: — Что тебе про меня сказал Павел Семенович?
— Форменный ребенок. То ли впал в детство, то ли еще не выпал из него!
— Чепуха! А еще?
Они остановились у каменного двухэтажного дома, в котором, между прочим, и жил Нефедов с женой Верой, сыном Женькой и бабушкой Марьей Андреевной. Не во всем доме, конечно, а в одной из его квартир, собственно даже в одной из его комнат, на первом этаже. Дом был немолод, но еще крепок, отдавал чем-то купеческим, сундучным, выглядел на редкость неприветливо даже и летним днем, отодвинувшим сумерки.
— А еще, — закончил Охрименко, — такое сказал, Юра, что завтра хватай командировку и — на поезд. Не валяй дурака. То есть не мудри!
4
Каждый день его был нелегок, но по-своему радостен — бог знает отчего! — и он не замечал этой облупленной двери, на которой потрескалось множество слоев вишнево-коричневой первомайской краски, не чувствовал чертовски тугой пружины при входе в подъезд...
А сейчас взгляд его поймал наплывы краски, прятавшей старые лишаи, а рука поборолась с пружиной — другую, что ли, поставили, как же будет справляться с ней Женька? А может, она давно стоит, эта пружина, и Женька давно с ней справляется — как-никак восьмой год, в школу пошел.
Домашние заботы с годами не убывали, и ему, искренне довольному своей судьбой семейному человеку, за пределами завода вполне хватало этих самых забот. Восторгов и огорчений с сыном, как-то в один миг добежавшим до школьного порога. А беспокойства о самочувствии бабушки? Марья Андреевна была интеллигентной старушкой, пережившей не одну войну, но вносившей в этот дом, как ни странно, музыку. Каждую неделю — на девятом-то десятке! — она не ленилась ходить в фирменный магазин за новыми пластинками, подолгу надевая для этого модную шляпку перед зеркалом и забывая на столе деньги, безмолвно предлагаемые ей Верой или Нефедовым.
— Юрочка! — голосисто уверяла она. — Вера! Мне вполне хватает моей пенсии! Не лишайте меня радости подарить вам чудо! Это счастье!
Но больше всего он был счастлив от любви к жене Вере. На земле жили другие женщины, но такой, как Вера, не было. Она не выступала на концертах художественной самодеятельности и не была похожа на Татьяну Самойлову, не добивалась незабываемых побед на олимпийских стадионах и не выбиралась депутатом районного Совета, она... просто была одна такая на всем белом свете!
Работала Вера в процедурном кабинете маленькой поликлиники, делая уколы в вены на руках (хотя для других уколов, в частности домашних, не брезговала и другими частями тела), и всем была знакома умная проворность ее рук. А когда Женька однажды спросил отца, а что тот делает, Нефедов привел сына на завод.
Сразу за проходной вдоль зеленой аллеи тянулась мощная бетонная стена, и на ней, поблескивая стеклом, висели фотографии почетных рабочих, старых усачей и веселых, еще безусых и будто бы поэтому легко смеющихся молодых. Он показал Женьке всех, знакомых и незнакомых, назвал по именам, ожидая, что Женьку переполнит уважение к этим людям. Но мальчик, задрав голову, заорал:
— Папа! А где ты?!
— Пойдем, — потянул Нефедов сына.
А Женька все не отходил от стены, искал папу и, топая ногами, кричал так громко, что проходивший мимо пожарник захохотал:
— Так, парень, дай папе прикурить!
Нефедов проворчал вдогонку:
— Прикурить! А еще пожарник...
Сейчас вспомнилось об этом, видно, потому, что Нефедов не испытал праздничного чувства, которое навещало его каждый день перед дверью дома. Расстроился, что Веры нет. Она всегда задерживалась в своей поликлинике, работавшей на час дольше завода, и, значит, он был обречен на одиночество, которое кажется особенно нетерпимым в час ожидания. Он должен был услышать от Веры ответ на вопрос, когда-нибудь беспременно мучивший каждого: «Что делать?»
Марья Андреевна, которой он рассказал обо всем в самых общих чертах, ответила с душевным и неподдельным чувством:
— Юрочка! Ты прости меня, но я могу сказать, что сделал бы твой папа. Он выпил бы рюмку водки с перцем.
Нефедов, сидевший за пустым обеденным столом в ожидании Веры, посмотрел на Марью Андреевну и, помяв пальцами нос, неожиданно попросил:
— Дайте мне рюмку водки!
— С перцем?
— Без...
Пока Марья Андреевна командовала у буфета, выкладывала на тарелку к одной рюмочке грибы и огурчик, Нефедов обвел глазами этот старинный буфет, похожий на домашнюю крепость, а потом, и всю большую комнату. У высоченного оконного стекла, вжимаясь в него расплющенными пятнышками цветов, в деревянном бочонке на широком, как тротуар, подоконнике горел какой-то бессмертный, всегда цветущий куст. Маленько обшарпанный шкаф для одежды прикрывал чуть ли не всю стену напротив. Новенький, купленный года три назад Женькин диван обнаженно зеленел у третьей стены, словно попал сюда с витрины, а по углам две ширмы закрывали две постели — их с Верой и бабушкину.
Стало почему-то грустно — он не сразу понял почему, а через минуту догадался: в конце года ему обещали новую квартиру, сам Нерсесян в завкоме хлопнул по плечу и подмигнул, советуя: «Присматривай мебель!» А что, если он сейчас сойдется с директором завода лоб в лоб? Завод строил большущий новый дом, но-претендентов на квартиры насчитывалось гораздо больше, чем было квартир...
«А, в конце концов, не одна эта машина в жизни, ну съезжу в совхоз, уломаю тамошнее начальство, авось! И больше не позволю себе такого! Ни-ког-да!»
Но, подумал он, если удастся уладить дело с одной этой машиной, то именно его и начнут посылать к заказчикам во всех других случаях и наметится какой-то нежелательный поворот в жизни. Ах, Охрименко, это он был виноват во всем, назвал директору его фамилию, и голос веселой девушки вытащил его из-под злополучной машины. Что бы ему не откликаться, а залезть поглубже! Может, и пронесло бы... Ну, где же Вера? И только он успел подумать об этом, как от дверей раздался удивленный голос:
