— Хорошая фраза. Записали? — спросил он помощников.

И выпуск кончился, и съемка кончилась. Режиссер надернул на лоб кепочку с большущим козырьком, похожим на те, какими обычно рыбаки на берегах их речушки заслонялись по воскресным дням от солнца, неудержимо хлещущего из своей небесной лётки.

Старые дружки крепко пожали руки и разошлись до вечера, до встречи во Дворце культуры. Но Афон не отпустил Михаила Авдеевича:

— Мне помощник нужен.

— Куда?

— Да пустяк! Скосил траву на участке, пропадает трава, а душа не терпит, обещали телегу на заводе, сложим воз и отвезем одной тетеньке.

— За чарку? — без зла спросил Михаил Авдеевич, скорее озорно.

— Ну, люди! — воскликнул Афон. — Никуда от них не денешься. Нет подумать об одинокой тетеньке, о живой корове, так они — о чарке!

— Давай, поехали. Только что ради живой коровы!

Так они в этот день оказались на садовом участке, овеянном запахами первого сена, пряным духом, от которого, как в детстве, замерло сердце. Лошаденка, разнузданная Афоном, тут же принялась жевать траву, может быть впервые попав на такое приволье после многолетнего сухого пайка, а они вооружились вилами и граблями.

Михаил Авдеевич волновался — получится ли, но сразу выяснилось, что руки сами помнили. Этого нельзя забыть, как нельзя разучиться плавать. Вилы набирали крупные охапки сена, и те, одна за одной, безостановочно взлетали на телегу.

Поначалу работали молча, прощая друг другу, что с одной стороны телеги вздулся горб, а с другой сено ложилось ниже, пришлось разровнять, раза два ковырнули землю, сделав вид, что не заметили, разок сшиблись вилами над телегой, и один удивленно хмыкнул, а другой сказал:

— Отдохнем, брат?

И начали изредка приостанавливаться, вытирая тылом ладоней помокревшие лбы, и опять размахивали вилами, словно подхватывали мелодию, которую слышали они одни, не давая ей угаснуть.

— И покажут нас на экранах? — спросил Афон.

— Тебя нет. Курносый больно.

— Хрен с ним, — сказал Афон, — а приятно!

— И сама Клава чарку поднесла.

— Да, придется Валеру попросить, чтобы каждый день «Волгу» присылал.

— А что? В министерстве ему поручат.

От неожиданного и милого дела, оттого, что не расстались сразу после утренней встречи, у них было такое хорошее настроение, о каком можно только мечтать.

— Гей, стой ты, чертяка! — прикрикнул Афон, замахнувшись вилами на лошаденку, которая иной раз оттягивала телегу быстрее, чем они успевали подобрать сено.

— Выпряги, — посоветовал Михаил Авдеевич, остановившись. — Дай свободу живой лошади. Думай не об одной корове.

И пока Афон освобождал от хомута и выводил из оглобель заводскую конягу, ежедневно перевозившую по исхоженным маршрутам какую-то рухлядь со склада на склад, Михаил Авдеевич постоял маленько, прислушиваясь к себе. То ли кольнуло слева, то ли предупреждало об осторожности предчувствие этой боли.

Афон пустил лошадь, дав ей шутливого пинка для вида, а Михаил Авдеевич стоял, опасаясь, что шевельнется — и боль схватит и все застопорит. И отменит радость. Будешь тут торчать для ничего.

Затомило, что так и не поговорил с Таней. Не было у него толкового слова, и мать не подсказала, а молитвы читать — все равно что лясы точить. А может, права мать? И не надо никаких слов?

Жить бы подольше. При нем они не посмеют разбежаться, а там — одумаются...

Ну, правда, солнце светит, трава пахнет, Афон песенку мурлычет, чего тебе?

— О чем думаешь? — спросил Афон, подходя.

— Знаешь, Афон, какое у человека самое трудное дело в жизни?

— Ну?

— Прожить свою жизнь.

С одной стороны воза образовалась тень, и они упали спинами на мягкое сено, будто подперли воз.

— Шутник! Ты всегда веселый был, Миша. Помнишь, как мы первый раз возили отсюда сено?

— Тетеньке?

— Дяденьке... Соорудили воз, сел я — дерг за вожжи, а конячка меня не слушается. Ноль внимания. Ну, полный ноль!

— Чего это так?

— Друг мой привязал вожжи к оглоблям, я их и погоняю, а конячка траву жует.

Они смеялись, а боль лезла под лопатку. На воз он еле взобрался, Афон и руками подсаживал, и плечо подставлял. А когда, качнувшись, выплыли на дорогу, Михаил Авдеевич спросил:

— Далеко твоя тетенька живет?

— А что?

— Сворачивай, брат, в больницу...

И так обыкновенно прозвучала его короткая просьба, что Афон еще пошутил:

— По сиделке, что ль, соскучился?

А он только подумал: хорошо, что не дома, никого пугать не придется, зато в самого проник незнакомый страх...

Он попытался отвалиться на пахучее, неколкое сено, и тут же застонал, и нашел силы опять присесть.

— Лежи! — приказал Афон.

— Сидеть лучше.

Воз двигался, и глазным стало движение. Воз поднимался над заборами, над крышами садовых домиков и даже над деревьями, а окружением стало небо. В нем было много воздуха.

— Косу бы, — прошептал Михаил Авдеевич.

— Да есть у меня коса! Чем же я косил? Пальцем, что ли? Эт, человек! Обкосим и твой участок, успеешь. Нам во Дворец культуры через два часа. Как тебе, Миш?

— Ко-ря-во...

Коняга уже бежала рысцой, и воз покачивался, и свежее сено шуршало в нем, будто ветер гнал и гнал по асфальту вороха сухих листьев. Шуршащий шум был непрерывным, как у моря, наверно.

Афон подгонял конягу вожжами и бормотал:

— Держись, Миша... Старайся, родной... Чего ты говоришь?

Он приблизился к другу, коснулся щекой белых его усов, но слов разобрать не смог, рваные и тихие звуки уже не дотягивались друг до друга.

— Кос... Кос

«Все косу требует, — догадался Афон. — Или Коську зовет?»

Какая-то тревога выгнала Елену Степановну на улицу. Она ждала мужа к обеду, но обед уже не первый раз остывал, Зина звонила домой по новому телефону, поставленному сегодня, кричала, где отец, тоже волновалась, и что это, мол, за хозяйка, не знает, где ее муж, сама принялась разузнавать, снова позвонила и сообщила, что добилась в хозуправлении — дядя Афон взял телегу и поехал на участок, а отец, конечно, с ним, вот люди, поехали за сеном, другого времени не нашли, и Елена Степановна успокоилась чуточку, но все же вместе с Мишуком добралась до угла.

Отсюда я увидели воз. Он уже въезжал на Сиреневую. Лошаденка, притомившись, шагала понуро. Прохожие, давно не видавшие на городских улицах возов с сеном, оглядывались, и кое-кто улыбался. А Елена Степановна вскрикнула:

— О-о! На сене едут. Как мальчишки. Надо же! Два деревенских деда, ну что ты скажешь.

Воз был еще далеко, когда Мишук разглядел и встревожился:

— А чего это он сидит... а он лежит?

И бабушка схватила Мишука за руку и потянула навстречу. Они бежали, и уже Мишук тянул бабушку, проклинавшую тяжелые ноги, и она остановилась, а Мишук бросился вперед. Хотелось, чтобы дел привстал и показал свои снежные усы, но дед не шевелился, и захотелось, чтобы рядом объявился папа, были его рука и голос.

Но папы не было, а воз странно остановился в отдалении. И опять медленно поехал навстречу.

Надев наконец парадный пиджак для вечера во Дворце культуры, Костя вошел в кухню, где Таня раскладывала пасьянс из маленьких карт, любимых Мишуком. Они были немножко ядовитыми из-за нестерпимо четких красок, но забавными.

— Таня, я не могу больше. Это, наверно, не прощается, и я не спрашиваю, способна ли ты простить. Сможешь ли ты жить с этим? Я не умею говорить... Давай попробуем. Давай попробуем. Давай попробуем!

Самому казалось, что он будет повторять без конца, но, поскольку Таня молчала, он тоже замолчал и смотрел на нее. Она это увидела, когда подняла на него глаза и вдруг сказала:

— Тебе надо причесаться, волосы во все стороны торчат.

Он порылся в карманах и не нашел там никакой расчески, потому что пиджак надевался редко, и Таня сняла со своей головы и положила перед ним гнутую гребенку. Может быть, она сделала это механически, но Костя расценил ее движение как самый добрый знак. Тихонько, чтобы не спугнуть удачи, подкрался рукой к гребенке и на цыпочках вышел в ванную. Он смочил встрепанные волосы водой и уже почти причесался, когда послышался голос Тани: