На рассвете Таня подошла к уличному окну своей квартиры и сразу увидела, как в темной тени, будто в глубине листвы, то тлела, то вспыхивала сигарета. Сначала Таня рассердилась, а потом ее окатила радость, странная и напряженная — до звона в ушах. Неужели он всю ночь сидел? Нет, конечно. Ушел и вернулся на рассвете. А вдруг это Костя там? Сидит и курит.

Она вышла на балкон и позвала:

— Молодой человек! — и увидела, как он соскочил с ограды, подбежал и замер в ожидании, это был Лобачев. — Спичек нет. Не могу сварить себе чашки кофе. Помогите, пожалуйста! У вас есть спички?

— Спускайте корзинку, — приложив ладони рупором ко рту, негромко, но слышно крикнул он.

— Как?

— На веревке.

Он рассказывал ей позавчера, как в Неаполе, в тесных кварталах, где улица заменяет двор, женщины с балконов всех этажей спускают корзинки на веревках за овощами, и уличный торговец, вооруженный безменом, выполняет громогласный заказ хозяйки. Не было ишачка с повозкой, полной капусты, не было неаполитанской песни, сигналящей о повозке, но корзинка на бельевой веревке скользнула с третьего этажа до тротуара и вернулась с зажигалкой на дне, изящной, матово-серебряной. Кроме зажигалки на дне Таня нашла картонный листок не больше спичечной коробки, атласный на ощупь, с волнистыми краями. На листке — адрес и телефон.

Он увидел, что она рассматривает его визитную карточку, и снова приложил руки ко рту:

— На всякий случай!

И оба рассмеялись.

И родился в доме огонь под кофейной туркой, и чашка горячего кофе появилась, скрасив одиночество и стирая следы бессонной ночи.

Таня встала под душ, и чем сильней открывала его, чем острей покалывали хлесткие струи, тем заметней прояснялось в голове, обтянутой резиновой шапочкой. Надо ли ей идти провожать Лобачева? Своя машина — не самолет, не поезд; значит, Лобачев будет ждать ее, ведь она обещала. Обязательно кто-то придет с завода, воскресенье этому только способствовало, будет три-четыре официально-дружеских лица. Ну и пусть, она естественно станет еще одним лицом среди других. У нее гарантия безупречности: дело.

Что же ее смущало?

Муж объявил ей, что уходит из дома. К другой женщине. Не ты ему, а он тебе сказал это. Оскорбительное чувство, возникшее тогда, не унималось. Так, может быть, из-за него, а не из-за чего другого она затеяла свою непонятную игру с Лобачевым? Но если у Валерия действительно все всерьез, играть нельзя, это стыдно. Вот что и смущало.

На секунду вспомнилось, как Костя дымил в кухне, и забылось.

Надо ли ей провожать Лобачева?

Она отбросила колючую щетку с ворсом, сделанную точно бы из стекла, сдернула с головы шапочку, рассыпав волосы по плечам, схватила полотенце, накинула халат и уселась перед зеркалом причесываться и «делать» лицо. Брови, губы — это немножко требовалось, хотя она и не любила дарить этому время и еще больше не любила, чтобы смотрели, как она «делает» лицо, и поэтому вдруг порадовалась, что теперь одна дома. Во всех минусах есть свои плюсы.

И в эту самую минуту в прихожей задребезжал звонок. Вот тебе. До чего же не вовремя!

Она задержалась у двери и спросила, механически подтянув поясок на халате:

— Кто?

— Я.

— Мишук?

Цепочку — вон, поворот замка, и вот Мишук — в своей зеленой куртке, родной, но незнакомый, с не по возрасту угрюмым лицом. Старательно согнув голову, едва открылась дверь, не смотрит на нее, что он натворил?

— Ми-ишук! — Таня наклонилась и присела, чтобы чмокнуть сына, но он оттолкнул ее неожиданно сильным плечом и зашагал по коридору.

— Что случилось? — крикнула она вслед.

Будто не услышав, он шагал в кухню без слова. Только шмыгал носом. Она вошла за ним.

— Я спрашиваю тебя: что случилось?

Он сидел на табуретке, для прочности зацепившись грязными ботинками за ее тонкие ножки. Она присела напротив. А он вскочил как ужаленный и не взял, а сорвал с газовой плиты зажигалку.

— Рон-сон! — замедленно и брезгливо прочел он латинские буквы. — Это его?

— Чья?

— Я все видел, я подошел как раз, — давясь от незнакомого чувства впервые переживаемой им ненависти, прошептал Мишук. — Ты на балконе, а он...

— Где ты ночевал? — спросила она.

— Я достану свинчатку.

— Что?!

— Знаю, где ее достать.

— Где ты ночевал? — повторила Таня.

— С папой.

— Но там же холодно! — испугалась она.

— Нам вдвоем было тепло.

— Так, — сказала она, успокаиваясь, хотя еще и не совсем. — Зачем же тебе свинчатка?

— Я убью его.

Таня хмыкнула и рассмеялась, наполовину искусственно, но все же надула Мишука, понимая, что, как это ни мучительно, больше ничего не может сделать.

— Это Лобачев, Валерий Викторович, папин знакомый, даже друг, мой начальник, приехавший из Москвы. Он позвонил, поздравил меня с хорошим предложением по работе. Ночь провел за чертежами, разобрался и сразу позвонил. Можешь и ты поздравить маму, если хочешь. У меня успех на заводе. А зажигалка? Да, я попросила его, этого Ронсона, принести зажигалку. У меня не было спичек. Он принес. За что же его убивать?

Взгляд Мишука начал быстро меняться. Из тяжелого становиться растерянным. Сын молчал, моргая, а она спрашивала:

— Где же ты собирался достать свинчатку? Молчишь? А дедушка учит — разбираться во всем надо сразу, чтобы не страдать зря. Ни самому, ни другим. Я сказала — и тебе стало ясно, правда?

Мишук кивнул, не скрывая облегчения.

— Теперь твоя очередь, — наступала Таня, но Мишук молчал, и Таня вздохнула. — Да, с тобой не соскучишься. Положи зажигалку, она чужая. И расскажи мне про свинчатку. Пожалуйста, я прошу.

— Мама! — увернулся он. — Знаешь, какую папа картину нарисовал? Рассвет в реке! Поэтому мы так рано и встали!

— Сегодня?

— Мам, так здорово! Как будто река... она... река... как будто...

— Горит? — помогла Таня.

— Не горит! Из света! Вся!

— Он что, и там рисует?

— Будто ты папу не знаешь! Что ему надо? Тебя, меня и кисточку! Он сам так говорит, — Мишук кинулся к ней, прижался к ее коленям, а она обхватила его голову. И так они сидели, не вспоминая о времени, которое бежало, подгоняя городские часы.

Написав рассвет в реке, как он сам называл этот пейзаж, Костя испытал радость гораздо большую, чем радость от приличного этюда, который раньше ему не давался, а теперь получился. И больше, чем радость от свободы, с которой рвался свет из воды навстречу другому свету — с неба. Чувство было крупнее. Это была радость бытия, его собственной причастности к реке и к солнцу.

И к Тане, поскольку он знал, что река писалась для нее, даже если она ее никогда и не увидит, не захочет на нее глядеть.

Наверно, им руководила любовь посильнее, чем любовь мужчины и женщины. И подолговечней. Ему хотелось писать.

«Бабушка» Сережа твердил: «Смотрите вокруг, не закрывайте глаз! Вам велели: открывайте мир!» — «Кто велел?» — спрашивала они. «Люди. Все человечество. Да!» Он бывал восторженным и не скупился на слова, но Костя чувствовал, что это всегда было честно.

Хотелось писать, потому что он любил этот мир, окружавший его. Он не заботился об открытиях, не задумывался, сколько их и в чем, его тянуло к самому простому. Поставить бы на траву пузатый кувшинчик с узким горлышком, который Таня принесла в последний день его рождения и... забыла подарить, потому что в их отношения уже вползали холодность и насмешки. Принесла этот кувшинчик, и все. Несуразный, круглый, желто-рыжий. Написать его одинокий, как он сам, на траве, на весенней земле вместо стола. И назвать «Веселый грустный кувшинчик». Костя никогда не обнародовал своих названий, не записывал нигде, но для себя всегда давал их разным работам. Название подсказывалось настроением. Ну, грустный — понятно. А почему — веселый? Потому что он словно разговаривал с Таней. Он открывал мир для Тани.

Как-нибудь заглянет домой, возьмет кувшинчик и напишет.