Костя распахнул входную дверь как раз тогда, когда сын подлетел к ней с открытым ртом, будто выброшенная на берег рыба. Вид у него был пугающий. Зеленая куртка из плащевой ткани горбом торчала на спине, мокрая фуражка крепко зажата в кулаке. Он стоял, не в силах отдышаться, тараща на родителей глаза.

Мать подбежала к нему, наклонилась:

— Ну что, малыш?

Мишук вдохнул поглубже, словно собирался крикнуть что есть силы, но прошептал еле-еле:

— Дедушка умер!

Автобуса долго не было, и они побежали.

Отец редко выбирался из дома, скрывал свою сердечную хворь от родных и чужих, словно бы стеснялся сочувствий. Заводские знакомые при встречах спрашивали:

— Ну, как?

— Лучше всех! — отвечал им отец.

И, вскинув руку, они трясли ею в воздухе, тем самым выражая добрые пожелания. Чем сильнее трясли, тем больше, значит, желали.

Смешно, но у людей не хватало времени, чтобы остановиться и поговорить. А сам, Костя, когда ты был у отца, сидел рядом и разговаривал, никуда не спеша? Давно. С появлением Юли ты все реже заходил в отцовский дом...

Костя оглянулся на Таню — она оказалась рядом и чуть не налетела на него. Волосы, плохо прибранные в это утро, вылезали из-под темной косынки, тонкая шея еще больше вытянулась вперед, и все вдруг показалось родным, как никогда. А утренний разговор — диким вымыслом. И вместе с тем где-то, в глубине мозга, проползла мысль: уже ничего не придется объяснять отцу.

Пока, устав бежать, шагали по бульвару, над головой повисло серое облако и пролилось дождем, внезапным и быстрым. Не хочешь, а поверишь: природа оплакала человека. Значит, был хороший...

До сих пор жизнь щадила Костю — не приходилось хоронить дорогих людей, расставаться с ними навсегда, кроме... Однажды в дом на Сиреневой, куда они сейчас торопились, прибежало без предупреждений, совсем так же, как сегодня Мишук, трое или четверо ребят с криком:

— Он умер!

— Кто?

— Сергеи Иваныч!

Имя прозвучало как-то непривычно и оторванно от человека, которого он любил, и Костя не сразу догадался, о ком речь.

— «Бабушка» Сережа!

И едва дошло до сознания, Костя выскочил из-за обеденного стола, сорвал шубейку с крючка и понесся с ребятами, никак не попадая на бегу во второй рукав. Так и бежал по морозной улице с шубейкой на одном плече, без шапки. Они спешили, будто могли что-то изменить.

А теперь — отец... Два любимых им человека, не дотолковавшихся между собой до мира, как два врага, ушли. «Бабушка» не раз бывал на Сиреневой, убеждал отца, что Костя обещает стать самобытным художником, это его дорога... Отец сначала смеялся. «Художником? Большим, говорите? Это потому, что город маленький!»

А потом ругался неуступчиво и воинственно. Для него художник был ничуть не лучше фотографа, которых на базаре — пруд пруди. Из-за этого бежать от печки, где варится не что-нибудь, а чугун, от труда, накопившего наследственную страсть? Ересь! Давно это было, около двадцати лет назад.

Среди сквера металось косматое пламя перед мокрым памятником солдату Великой Отечественной. С автоматом в руках. Капли дождя стекали по каменной плащ-палатке... Дорожкой, то розовой от кирпичных осколков, то желтой от песка, прошли мимо.

Косте хотелось на весь город крикнуть: «Отец!», он и кричал это про себя, потому что вслух кричать было уже бессмысленно: никто не отзовется.

Таня с разбегу упала на скамейку.

— Может, на остановку? — спросил он, пугаясь за нее. — Подождем автобуса?

Но тут из-за бульварных лип вынырнул Мишук, скрывшийся минуту назад:

— Бежимте! Я остановил грузовик!

Наверно, это был самый большой грузовик изо всех, существующих у нас. Втроем влезли в кабину к шоферу, верзиле, который откинул дверцу и весело пригласил:

— Залазь, бояре!

Может, так стало модно величать теперь незнакомцев? Может, это был тот самый шофер, что как-то на рассвете обругал Костю, окатив перед этим грязью?

— Знаете, сколько мне обещано? — спросил шофер, хохоча.

— Все ваши будут, — пообещал и Костя.

— Сто рублей! — крикнул Мишук, задрав глаза, полные слез. — А что?

И Таня резко повернулась к сыну, и Костя смял брови, взрослые еще как-то реагировали на нелепые мелочи, в отличие от Мишука, для которого выдуманные ценности в этот миг не имели никакого значения.

— А ревешь-то чего? — озадаченно спросил шофер. — А, мужик?

— У нас дедушка умер, — сказал Костя, чувствуя, что сын не в силах протолкнуть сквозь слезы ни звука.

— Кто такой?

— Мой отец.

— Дела-а... — протянул шофер и прибавил газу.

Опять спешили, будто могли что-то сделать. Раньше надо было спешить...

Липы с машущими на ветру листочками отстали, и рябые, словно градинами побитые скамейки отстали, а вот оборвался и асфальт... Никого не хотелось пускать в свое горе, и Костя отвернулся, но шофер постучал его по плечу и протянул открытую пачку вечного «Беломора».

И едва взял себя в руки после третьей-четвертой затяжки, пришла непростительно отставшая мысль о матери. Как она сейчас?

— Мишук! А тетя Зина дома?

— Ра... ньше ушла...

— Таня, у тебя есть две копейки? Пожалуйста!

Впереди замаячила стеклянная будка телефона-автомата, зажатая кустами.

— Ей, на... верно, уже дядя Афон по... звонил, — пробормотал Мишук.

— Тогда не будем останавливаться.

Отстала и телефонная будка... И началась родная Сиреневая, с кустами, которые скоро зацветут за каждым штакетником белым, розовым, фиолетовым, с деревенскими разливами воды, будто ей здесь было вольготнее. Приближались. И — остановились по знаку Тани, тронувшей шофера за локоть. Костя стыдливым комком попытался сунуть ему все бумажные деньги, собранные по карманам, но шофер накрыл его кулак своей тяжелой рукой.

У калитки, под выглянувшим солнцем, кремово сиял фургон «скорой помощи». Чего он тут еще торчит, и опять подумалось о матери, и боль в груди разрослась до неслыханных размеров, с нею Костя и ворвался в родные двери, крича:

— Мама!

Мать выкатилась в кухню из спальни, и на мягком лице ее зацвела улыбка.

— Танечка! Костенька! Вместе приехали? В кои веки! — Она тут же повернулась и сунула голову назад, за дверь. — Отец! Таня с Костей! Не буду, не буду, доктор, все!

И Костя сел на табуретку и посидел с сомкнувшимися веками, кусая губы. Только постукивал обоими кулаками по столу, пока не ударил крепче и не позвал:

— Мишук!

— Да, — ответил забившийся в угол Мишук, — я никогда не видел, как умирают! — И повернулся к бабушке: — А ты как закричишь! — и вдруг заревел благим матом. — Я не хотел!

В его рев врезался смеющийся голос Тани:

— Да что вы, глупые! Иди ко мне, дурачок. Он испугался. Перестань.

Выбравшись из угла, Мишук прижался к матери, а там, у стенки шкафа, рассыпался и зацвел поплавками букет старых бамбуковых удочек отца. «Может, еще не раз...» — глядя на них, подумал Костя, снова понял, что пронеслось мимо, и вскочил.

— Таня!

Он бросился к ней, стиснул, не умеряя сил, как в лучшие годы, Ткнулся в щеки, в нос, куда попало. Мишук, еще заплаканный, улыбался до ушей. Бабушка погладила его по вихрам:

— Я думала, ты за тетей Зиной полетел.

— Нет, — сказала Таня, — он домой.

— Я домой...

— Он домой, — повторил Костя, взял удочку и помахал над собой до свиста.

Они с отцом еще не раз посидят у реки, и старик скажет что-нибудь особенное. Праздничное настроение овладело Костей оттого, что все оказались вместе, чтобы делить радость. Зины не было, но сейчас прибежит, мать подтвердила, что Афон позвонил ей. Зина добрая и полна самой быстрой готовности помочь другому, это она восприняла от отца больше всех, если такое можно измерить. А дядя Афон? Вон мать рассказывала, как он спохватился, кинулся в Валеркин дом, вызвал врача по телефону, без него бы...

Бывают дни и часы, которые все меняют. Может быть, настал такой день, такой час? Настроение, овладевшее Костей, снова воспротивилось воспоминаниям о том, что было утром. Ничего не было! А что, если стоять на этом? Выйдут на улицу, возьмут с собой Мишука и пойдут домой. Ничего не было!