Музыканты, доказав, что руки слабее ног, опускали гармони, но толпа все одно плясала. Лучше всех было дедку, который вприсядку вертелся вокруг самого себя с балалайкой, треща на одной-единственной струне, прыгающей под его морщинистыми пальцами.

Взяв подводу, Лаврухин подъехал к площади, чтобы найти Асю и предложить ездку на озеро, к лейтенанту. Слух шел, что войскам из плавней дают сутки на отдых в станице, пока подтянутся артиллерия и боезапас. Лаврухин спрыгнул с подводы, и его сразу закружило, вот и он уже взмахивал толстыми ручищами по бокам круглого тела, рассылая мелкую дробь подметками. Только глаза помнили об Асе, высматривали и не находили ее.

Ася стояла на другом краю площади, за мелькающей толпой, и тоже искала глазами. Лейтенанта Зотова, Пашу. А перед ней, весь напружиненный, с азартной статью и повадкой, встряхивая черными кудрями, вышагивал Романенко, притопывая ногою и приговаривая все громче:

— Я тебе обещал! Пляши!

Здесь ее и нашел Лаврухин, и не испугался посоперничать в пляске с самим капитаном, и на каком-то повороте, оказавшись с Асей лицом к лицу, сказал, что едет сейчас к лейтенанту. Она обрадовалась, хотя еще вчера знала, что он жив, его видели в станице, а больше ей ничего и не надо. Она и вчера и сейчас, на подводе, удивленно не понимала того чувства, в которое не верила, а оно было. Не в голове, не в сердце, а в каждой клеточке. Сейчас она увидит Пашу.

Когда подъехали, Зотов лежал на зеленой траве, едва начавшей выцветать с верхушек, спиной к минометной трубе, а неживым лицом к ним. И рука была протянута к ним. А под грудью насочилась темная кровь.

— Ё-моё! — без голоса протянул Лаврухин.

— Паша! — закричала Ася, она всего раза три и успела назвать его так, живого, а теперь повторяла: — Паша! Паша!

Она припала к нему, обхватив окровавленную спину, прижимаясь то к ней, то к груди ухом и не веря, что сердца его совсем не слышно.

— Па-а-аша-а!

Что же это? Лучше бы ее убили. Как же она будет жить-то? Сегодня, завтра? «Лучше бы меня! Лучше бы меня...»

Она долго не могла шевельнуться, прильнув к нему, а потом помогла Лаврухину уложить Пашу на подводу, заваленную камышом. Она ни о чем не спрашивала, хотя ничего и не понимала. Так и не сказала ни слова, и Лаврухин молчал, только одно колесо скрипело, а остальные виляли.

Вот гармони донеслись до слуха, и Лаврухин спросил:

— Накрыть плащ-палаткой?

Она не ответила, и он накрыл. Ася судорожно ухватилась за переваливающийся угол подводы, чтобы удержаться самой.

— Паша! — заплакала она наконец.

Долетело, как ноги пляшущих били по земле. Этого не слышал только он один, хотя станица становилась все ближе и земля, что называется, гудела. Еще бы! Она была твердой.

И тогда он увидел девушку, которая ему улыбалась. Она была в джинсах, прикрытых белым передником, в занятной блузке с мелкими голубыми цветами, вроде незабудок, в вязаной кофточке внакидку. Стояла у вокзального буфета, под электрическими часами, стрелки которых показывали уже второй час ночи. И улыбалась.

Он не поверил, что молодая буфетчица может заулыбаться непрошеному ночному посетителю, выйдя на стук из-за казенной дверцы в стене, рядом с буфетом, оторопел поначалу, а теперь поспешил приблизиться к ней, словно боялся, что она растает, как дух.

Поспешность не помешала ему заметить, что у нее были большие, донельзя черные глаза. Именно про такие обычно говорят «цыганские», но в тех сияет если не надменность, то гордость, а эти были переполнены добротой.

— Ну? — спросила она. — Чего?

— Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты... — ответил он. — Простите, если не к месту... и поэтому пошловато... Ничего более подходящего не могу придумать.

— Да и это не вы придумали.

— Что верно, то верно. Согреться хочу, — он передернулся, будто продрог, а она развела руками:

— Мы закрылись! Пусто!

За изогнутым стеклом буфетного прилавка действительно не было ничегошеньки.

— Я умру, — серьезно сказал он.

— Вы алкоголик?

— Нет, — обиделся он, мрачнея.

— Ужас как боюсь алкоголиков, — доверчиво призналась она и, потянувшись, заглянула за Костину спину.

Вокзал и ночью — обиталище. На дальних скамьях, подогнув ноги, спали обутые люди, но перед закрытым буфетом не было никого, и Костя грустно обронил:

— Я один.

— Садитесь, — она махнула рукой на столик в темном углу прибуфетного пространства, но он не сел, а шагнул за ней к той самой двери, в которую постучал и за которой оказалась комнатка, забитая всякими ящиками.

А еще в ней белел глянцевый шкаф, ну точно такой, как у них с Таней дома, на кухне.

Добрая девушка или совсем молодая женщина, у которой муж мог быть каким-нибудь расторопным работником железной дороги, достала из шкафа кусок колбасы, чуть длинней огурца, и соленый огурец к ней и потрясла над головой слежавшимся пирожком, напоминающим по размеру ботинок, по крайней мере детский.

— Холодный!

— Я люблю.

Голова у нее была причесана виртуозно, как на картинке, витки волос, тоже черных, держались, не падая. А в руке наконец блеснула бутылка. Когда все встало и легло на столик, он опять подумал, что это неправда, и хотел сказать: «Как в сказке!» — но она опередила:

— Повезло вам! Подружка едет, Тамара, детская кличка у нее — Том Сойер... Я и задержалась после работы, чтобы повидаться. Ой, уже и поезд!

За окнами повеяло шумами и запахами приближающегося локомотива, девушка рванулась с места, но Костя поймал ее за руку:

— А как вас зовут?

— Юля. А вас? Отпустите меня, Костя. Я сейчас вернусь.

— Жду.

— Вы сообразительный... И симпатичный, — добавила она.

В институте некоторые девушки считали его даже красивым, то есть удавшимся природе, он об этом не думал и не заботился, что есть, то и есть. Длинное лицо, чаще всего разочарованное — по давним причинам. Сейчас оно, если глянуть в зеркало, еще больше удлинилось, потому что похудело, сплющилось, и на щеки подковами легли ранние, но глубокие морщины. И уши стали заметнее торчать врозь. Тем ощутимей коснулись ласковые слова. Их давненько уж вымели из домашнего обихода. Как сор из комнат.

Говоря по совести, больше всего он хотел, чтобы Таня поняла, как ему скверно. Вот сейчас нальет себе побольше и выпьет. А ведь ему это даже противно. Отчего он забрел сюда? От одиночества. Жуткая это штука, Таня. Казалось, что со всякой бедой буду к тебе бежать, к кому же еще? Как же это получилось, что вдруг он здесь?

И сейчас же припомнилось, как однажды, после ночной смены, он явился домой навеселе. Чересчур громко хлопнул дверью, я в тот же миг в коридоре возникла Таня с полуголыми плечами, на ходу влезая в халат.

— Пьяный?

— У нас на печке газовщик оказался именинником, ну, позвал, мы и пошли, человеки же, и мастер — не автомат...

Он объяснял, а она гвоздила его холодными глазами.

— Еще раз придешь таким... Ты придешь — я уйду!

— Танечка... Первый раз!

— Мне не нужно второго... Пьяный муж. Не ждала!

И ушла — правда, пока в комнату, но сказано было так, что он понял — ее не остановит даже Мишук. Таня — женщина с характером, несгибаемая. Металлург.

Но ведь и он металлург из семьи почетного металлурга! Как назло, его это не радует и не вооружает. Неужели и правда, он был рожден для другого? Об этом лучше не думать. А почему? Сколько ты будешь прятаться от себя, Костя?

Мучительно стало — самое время напиться, чтобы ни на что не отвечать себе.

Он плеснул в стакан и выпил залпом. И тут же весь сморщился. И, повертев головой, проглотил изо рта остатки, потому что выплюнуть было некуда. Вот тебе и отвел душу.

«Слушайте, какое хамство!» — едва не закричал Костя на весь вокзальный зал среди ночи. И вскочил из-за столика. И запетлял вокруг, не в силах успокоиться. Ну почему это даже приятным людям, а буфетчица Юля сразу показалась ему такой, нельзя верить? Возмутительно. Даже бесчеловечно! Вода! Обыкновенная вода!