А сейчас его привлекал старый мост через реку. Всего-навсего две доски да отваливающиеся набок перила, привязанные к живой березе. Вместе с ней они и колышутся. Этот мост, возможно, и тогда был, в детстве. Да не возможно, а наверняка. Не давний мост — древний, а все еще служит, и доски пружинят, как когда-то... Скоро поставят бетонный, и следа не останется от того, по которому прошли поколения.

Что-то было в этих пружинистых досках, в качающихся перилах, кроме очертаний...

«Бабушка» Сережа как-то рассказывал ребятам об американской живописной школе «мусорщиков». Собрались молодые художники, создали свою группу и объявили войну старым, мусорным углам. Долой! Решили: писать и вытаскивать на свет ветхие деревянные домишки, косые, падающие заборы и битюгов за ними, сгоняющих длинными хвостами оводов с белых боков.

Они писали, чтобы обличить и уничтожить, а спели грустную, полную любви песню скромным видам умирающего времени.

Где и как, у кого из них первого проснулась грусть? Неважно. Но где грусть, там и любовь. Не грустят о том, чего не любят. И конечно, не было в их любви привязанности к старью, а было что-то глубже и дороже. Была судьба. Любовь помнила не косые заборы, не гниль в лачугах, а эту судьбу, которая все насыщала следами борьбы за лучшую долю и, значит, поэзией.

Он, пожалуй, расставил бы этюдник и поработал хоть час над мостом, но тут прибежала Зина, принесла еду. Уж неизвестно, кто ей подсказал, что Костя на участке, они об этом не заговаривали, никто не касался этого, как будто ему на участке и полагалось жить, но Зина повадилась в предрабочие часы носить колбасу, и сыр, и болгарский перец в банках, а то и домашние котлеты. Первый раз Костя подумал — из буфета, городского или в ее Дворце, но домашние узнались сразу. «Физкультпривет!» — кричала она обычно, появляясь за спиной.

Сейчас пришла и тихонько скрылась в «кибитке», бросив на ходу:

— Я накрою.

И проскользнула боком, глаза спрятала. А потом позвала его с крыльца, он заметил: глаза красные, в слезах. Почему? Спросил — отмахнулась. Она всегда так делала. Успокоится — расскажет.

На подоконнике стояла коробка магнитофона, принесенного сюда Мишуком. С этим магнитофоном была целая история. Как-то, на втором году школьного обучения, Мишук предложил:

— Папа! Купимте магнитофон? Мы же любим музыку.

В сомнительных случаях он любил приобщать к действиям всех.

— А зачем покупать? — ответил Костя. — Сделаемте сами.

— Как? — удивился Мишук, считая магнитофон почти кибернетической, высшей сложностью.

— Тетя Зина закажет схему у своего радиста, накупим в магазине деталей и сами соберем.

— Давайте! — обрадовался Мишук, потому что это было еще интересней.

Собирали долго. Вспомнилось детское увлечение, честно говоря. Когда Костя переступил порог Дома пионеров, чтобы познакомиться с «бабушкой» Сережей, он сбежал от страха в кружок юных радиолюбителей и чуть ли не месяц аккуратно ходил туда, считая, что это понятней. И даже увлекательней. Но в конце концов все же затянуло в другие двери, где страдал с ребятами «бабушка».

Однако ничего не бывает случайным. Мальчишки звали его, бывало, чинить домашние радиоприемники, особенно если требовалось заменить сгоревшую лампу, а нужной не было в продаже. Он соображал, какая подойдет от других приемников.

Помнится, Таня потешалась над ними, когда собирали маг, но Мишук зажегся, из школы врывался, ел мгновенно и требовал, чтобы садились за дело, если отец был дома. Таню злило, как зачадился потолок от сигарет, которые изводил Костя, продолжая возиться на кухне с самодельным магнитофоном, порой до рассвета, когда Мишук уже спал. Если придется уйти в другую квартиру, следы от его сигарет останутся в этой до побелки.

Магнитофон с трудом поместился в высокой деревянной коробке и вышел не такой изящный и нарядный, как из магазина, но играл исправно и громко. А когда купили еще и магазинный, стало с чего переписывать понравившиеся мелодии. Но, в общем, самоделка, так и названная «коробкой», перешла в полную собственность Мишука, вот он и приволок ее сюда, чтобы папе не было скучно.

Костя включил «коробку», пусть поиграет во время еды. След праздничного настроения от утренней работы сохранялся. Палец нашел клавишу воспроизведения, и в уши изо всех сил ударили звуки новой мелодии.

Зина зажала уши. Костя извинился и убавил звук — сам, в одиночестве, он любил музыку безудержную.

— Сколько лет боролись с джазом, — воскликнула Зина, — а вы все — бам, бам, бам!

— Да, — подтвердил Костя, — много боролись, а результат у этой схватки один: музыка отстала. Она хуже, чем могла бы быть.

— Это вот музыка? — усмехнулась Зина. — Чайковского надо слушать!

Он выключил коробку и грустно спросил:

— А что именно, Зинуша?

— Все!

И Костя опять посидел молча и вздохнул.

— Но, наверно, не за едой, Зинуша? Не играют же Чайковского в ресторанах.

Она вытаращила глаза и крикнула:

— Ты что, по ресторанам шляешься? Ешь! Нам надо еще поговорить по делу.

На ее глаза опять как-то медленно и неотвратимо навернулись слезы, и Костя понял, что это дело, похоже, касается его, а Зина, естественно, расстроена, и заторопился. В нужном случае с едой удается управиться моментально.

— Ну, что случилось? С кем?

— С Мишуком. Сядь, чего ты вскочил? Мишук...

— Что он натворил?

Зина прочистила горло, долго откашливаясь, и сказала:

— Принес в школу свинчатку.

— Какую?

— Бандитскую!

— Зачем?

— Убить кого-то!

В манере Зины рассказывать, в ее восклицательных знаках витала преувеличенная, катастрофическая угроза, и, хотя свинчатка была нежелательной, в Костиной душе все же наступило облегчение.

— Избить, может быть?

— Какая разница! У мальчика — свинчатка! Я не могу, нет, ты меня доконаешь! Нельзя так относиться к воспитанию сына!

Тогда он попытался успокоить ее:

— Расскажи все по порядку. Я слушаю.

— Позвонили домой из школы, чтобы вызвать родителей, — зачастила она. — Таня на работе, а у тебя здесь телефона нет! Когда мне позвонили, я, конечно, все бросила и пошла. Побежала. Через десять минут, даже раньше, уже в школе. Они мне и говорят...

— Кто?

— Пионервожатая и классная руководительница. Молоденькая, но... твердая! И решительная. Я их обеих знаю. И они меня... У Бадейкина — свинчатка! Его в школе только по фамилии зовут. Фамилия-то знаменитая! Ну вот... Звучит. А он с этим не очень считается... Я не поверила. Привели малыша-первоклассника. Плачет и дрожит — ужас! Жалуется: меня один грозился убить!

— Кто?

— Ушастик! Понятно?

— Да, Бадейкины все — ушастики.

— Вот! А тут еще пионервожатая рассказывает, как он руки из карманов не вынимает. Ходит — целый день руки в карманах.

— Ему Таня новые брючки сшила.

— Узкие, модные! Но при чем тут старые-новые? Свинчатку боялся выронить! Я им и посоветовала: зашейте ему карманы.

— Как?

— Нитками. Ну... Сняли штаны и зашили.

— Где?

— Прямо в классе.

— При всех?

— В этом воспитательный смысл безжалостной меры.

— Но там же и девочки! Неужели слов не нашли?

— Слова на него не действуют!

— Он же человек!

— Вот именно. Все — для человека. И это — тоже. Ему, как говорится, во благо. В острых случаях я сторонница самых крутых мер. И если не хотите, чтобы ваш Мишук окончательно превратился в малолетнего хулигана... Ох, Костя! Ты бы видел, как он стоял! В одних трусах, но даже не отвернулся. Герой! Потому что... — Зина задохнулась, — потому что все с него как с гуся вода!

— А ты видела?

— Я на задней парте сидела.

— А свинчатку — вынули?

— Потрясли штаны — но уж там никакой свинчатки. Что он, дурак? Он совсем не дурак... Выбросил! Успел!

— А может, ее и не было?

Зина побледнела. Затем сквозь зубы процедила, что была. Почему она так думает? Хотя бы потому, что он... не отпирался! Ни при первом разговоре с ним в учительской, ни в классе.