Дмитренко вышел из блиндажа полковника, недовольно ворча про себя: «Пропало утро — самое удобное время для охоты. Попробуй сейчас проберись на хорошее место для засады. И чего он меня вызывал? Нельзя, что ли, было вызвать вечером?»

Не понял и не оценил сержант заботы полковника.

Напарник и ученик сержанта солдат Сумкин в ожидании своего учителя сидел в просторном блиндаже саперов и по обыкновению «точил лясы». Этот широколицый, плотно сложенный, вечно улыбающийся пензенский колхозник любил поболтать. Особенно нравилось ему говорить в рифму. Он украшал свою речь стихами, вроде: «Минуты покоя врагу не давай, увидел фашиста — стреляй», «Убил гада — душа рада», «В наступлении не мешкай, продвигайся перебежкой, а ежели стоп — рой окоп».

Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.

— Есть словцо одно такое, — хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, — как услышит фашист — воет. Отгадайте, что это?

Один из слушателей хмыкнул.

— Ясно какое — «катюша».

На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:

— Тогда получается, что от двух слов фашист воет.

— А какое слово второе?

— Окружение.

Саперы рассмеялись. Один из них сказал:

— Изменить загадку надо.

Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:

— Пошли.

«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:

— Будет дело!

Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:

— Разрешил полковник?

Дмитренко хмуро ответил:

— Фашистских гадов никто не может запретить убивать.

— Это верно, — благодушно заметил Сумкин, — снайпер должен работать чисто, каждая пуля — в фашиста. Фашиста не бить — живу не быть.

Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.

«Сынок Володя, — было написано в письме, — сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».

— Володя, — начал нерешительно Сумкин и выжидательно посмотрел на него, — надо бы матери письмо отписать, утешить старую.

— Тебе-то что? — сухо отозвался сержант.

— Как — что? — с горячностью воскликнул Сумкин. — Друг ты мне или нет? Твоя беда — моя беда. Я уже написал Александре Никитишне.

— Ну? — поразился Дмитренко, приостановившись. — Когда же ты успел?

— А ночью, когда ты в балке бродил. Мне твое горе близко к сердцу припало, спать не мог. Встал и начал писать.

Дмитренко хотел было обнять товарища, но сдержался, только глаза его потеплели. Он взволнованно произнес:

— Спасибо, Митя! Вечером и я напишу.

Он пытался написать ответ сразу, как прочел письмо матери. Думал излить на бумаге свои мысли горячо, с чувством, чтобы выразить и горе свое, и сыновнюю любовь, и нежность к старенькой маме, и жгучую ненависть к врагу, — все, что накипело на сердце. Но слова не так ложились на бумагу, как хотелось бы. Он позавидовал тем, кто умеет складно писать.

Несколько минут шли молча. Дмитренко старался отогнать от себя тяжелые мысли, считая, что они отражаются на боеспособности.

— Винтовку осмотрел? — отрывисто спросил он.

Такой вопрос сержант задавал каждое утро. Этим он приучил Сумкина после сна первым долгом осматривать и чистить оружие.

— Осмотрел, — ответил Сумкин.

И невольно с завистью покосился на снайперскую винтовку Дмитренко с металлической пластинкой на ложе. Ее подарил снайперу командующий армией генерал-лейтенант Леселидзе, когда Дмитренко довел свой счет убитых фашистов до ста. Сумкин давно мечтал о такой. Пока же пользовался старой винтовкой сержанта.

По ходу сообщения снайперы дошли до переднего края обороны. Дальше надо было примерно сто метров ползти сквозь густые колючие кустарники до маленького, тщательно замаскированного окопа, вырытого ими еще две недели назад. Прежде чем ползти, сели покурить — во время снайперской засады не покуришь.

Усатый стрелок, сдвинув на затылок пилотку, большой саперной лопаткой углублял свою ячейку. Сумкин угостил его табаком и не утерпел, чтобы не сказать:

— Копай окоп проворно, скоро, земля — твой щит, твоя опора.

Стрелок улыбнулся, с аппетитом затягиваясь табачным дымом, серьезно ответил:

— Знамо дело…

Накурившись, Дмитренко притушил ногой окурок, проверил винтовку, оптический прицел, надел маскировочный халат и кивнул помощнику:

— Поползли.

— Желаю счастливой охоты, — напутствовал их стрелок, провожая глазами извивающиеся в кустах фигуры снайперов.

Дмитренко опасался, как бы гитлеровцы не заметили их, тогда пропала охота. Однако все прошло благополучно. Незамеченные, они скользнули в окопчик. На вражеской стороне была тишина. Самое хорошее время для охоты — утро, когда у гитлеровцев завтрак. Но это время упущено. Теперь надо дожидаться обеда. А он у гитлеровцев бывает под вечер. Весь день придется терпеливо лежать, не сводя глаз с вражеского края, не шевелясь, не куря, чтобы враг не обнаружил.

Пристроившись поудобнее, сержант стал наблюдать. Благодаря тому, что их окопчик находился на небольшой высоте, им были видны не только передние траншеи противника, но и дорога, проходящая за ними, вторая линия обороны. Но там также не было заметно никакого движения. Пролежав около часа, Дмитренко процедил сквозь зубы:

— Не показывается ни одна сволочь. Пуганые стали.

— Надо менять место, — шепотом отозвался Сумкин.

Неожиданно над вражеским окопом показалась каска. Дмитренко насторожился. Каска помаячила минуту и скрылась. Вскоре опять показалась. Снайпер заметил, что она покачивается. «На палку надели, — догадался Дмитренко, — хотят надуть».

— Дурачков ждут.

Каска исчезла и больше не появлялась. Легкий ветерок донес до снайперов звуки музыки. Какой-то гитлеровец старательно наигрывал на губной гармошке фокстрот. Дмитренко чувствовал, как в нем накипает злость. Пришли подлые душегубы, истоптали, испоганили советскую землю, надругались над советскими людьми и веселятся. Вспомнилось письмо матери. Оно взывало к мести. И он отомстит. Прислушиваясь и не сводя настороженного взгляда с траншеи врага, Дмитренко исступленно произносил в уме клятву:

«Батько мий, браты мои, маты! Пока я жив, пока бьется в моей груди сердце, пока видят очи, — не будет пощады проклятым бандитам. За каждого брата я убью пятьдесят фашистов, за одну твою руку, батько, я отниму сотни рук у фашистских мерзавцев. Вражьей кровью залью родные поля и утолю свое горе».

Повернувшись к Сумкину, он яростно зашептал:

— Подобраться бы сейчас поближе — и гранатами, гранатами гадов!

Сумкин удивленно посмотрел на сержанта и неодобрительно заметил:

— Поостынь маленько.

Дмитренко усмехнулся, вспомнив, что такие же слова утром сказал ему полковник.

— Ты говоришь, как полковник.

— А может быть, я тоже в полковники мечу, — не поняв товарища, ответил Сумкин.

Он давно уже мечтал об офицерских погонах. Армейская жизнь пришлась ему по вкусу. «Ухлопаю штук двести фашистов, тогда мне за отвагу и мастерство присвоят младшего лейтенанта. После войны поеду учиться в офицерскую школу» — так частенько думал он. Дмитренко одобрял его решение. А мнением своего учителя Сумкин дорожил. Жаль, что сам сержант не хочет после войны оставаться в армии и учиться на офицера. Мечта сержанта — снова водить комбайн.