После допроса китайца увели, чтобы передать его пограничникам.

Иволгин вышел из блиндажа на воздух. Над Бутугуром плыла, ныряя в тучах, луна. Автоматчики лежали на своих местах. По коротким фразам, которыми они изредка перекидывались, можно было судить, о чем они думают.

— Вот так-то, Поликарп Агафоныч. А ты говоришь: «Ко дворам бы, в Чегырку...» — пробасил в темноте Забалуев.

— Да, паря, рановато, выходит, ко дворам-то.

— То-то и оно.

— Ты скажи, какая незадача: испокон веков этим китайцам не везет на правителей. Свои были ни к лешему не годны, а пришлые и того хуже.

Из-за блиндажа донесся задумчивый голос ротного поэта:

— За древним Валом Чингисхана лежить чужая сторона...

Иволгин долго глядел молча в сторону границы — на мерцающие станционные огни, на черное пятно тюрьмы, а сам все думал и думал о судьбе мукденского рикши, о чужой неведомой стороне, что лежит за древним Валом Чингисхана.

Весь день готовились к маршу — грузили на автомашины боеприпасы и продовольствие, укладывали на повозки вещевое имущество. Солдаты вытаскивали из землянок матрацы и, спустившись в падь Урулюнгуй, вытряхивали из них измолотое, истертое сено. Пыль поднималась тучей — будто шла молотьба.

К вечеру сборы были закончены, и только старшина Цыбуля все еще суетился, гремел всякой рухлядью в каптерке, крутился возле повозки. У Цыбули полная запарка. Накопил он в своих тайниках столько богатств, что не знает теперь, куда с ними деваться: везти — не увезешь, оставлять жалко. Одних досок да фанеры под койкой целый штабель. Все это добывалось на разъезде под прикрытием ночной темноты и, конечно же, с применением военной хитрости и сметки. Чего не сделаешь, на что не пойдешь для своей роты! Начнутся стрельбы, понадобятся мишени — и забегают старшины соседних рот, «як Ганна без соли», в поисках материала. Найди его попробуй в этой степи, где за сотни верст не увидишь ни одного дерева. А у Цыбули — все под руками.

Собиралось да копилось по одной дощечке, а теперь все летит прахом. Разве не обидно? Цыбуля шумит, чертыхается, а старшина минометной роты Серебренников, хорошо знавший скупость соседа, подсмеивается:

— Как жизнь, Федосий Нестерович? — кричит издалека.

— Живу, як Днипро широкий, — отвечает старшина, не поворачивая головы.

— Это как понимать?

— Реву та стогну...

Автоматчики возле землянок смеются, а Илько смущенно отворачивается в сторону.

— И чого вин горчить, як скаженный?

— Один я могу понять, почему волнуется старшина, — встревает вездесущий Юртайкин.

— Почему?

— Да ненадежный комендант у нас тут остается — Поликарп Агафонович. — Сеня шмыгнул носом. — Сбежит он отсюда в свою Чегырку. Ей-ей, сбежит.

— В помощники коменданта набиваешься?

— А вы знаете, как он в Дацане однажды с поста ушел?

— Будет тебе брехать, балаболка, — одергивает Сеню Посохин. — Я вот до тебя доберусь. Рассчитаюсь с тобой за все твои подкопы. Погоди...

— Вот те раз. Старался для твоей же пользы.

— Ты хоть на прощание скажи мне правду, вертопрах окаянный, — негодует Посохин. — Ежели что, так ты от меня и в Маньчжурии не скроешься. Гора с горой не сходится, а человек человека завсегда наколотить может.

— Нет уж, Поликарп Агафонович, в Маньчжурии ты меня не догонишь, не мечтай даже, — подмигнул он дружку. Взял балалайку, ударил по струнам, залихватски запел:

По казарме метеором носился Валерий Драгунский, дважды выстраивал свой взвод, проверял, у всех ли в порядке обувь, портянки, то и дело бегал в сапожную мастерскую проверить, сделаны ли к ботинкам набойки, и нападал на Цыбулю за то, что тот якобы барски пренебрежительно относится к его первому взводу и выдает ему лишь то, что остается от других взводов. Старшина категорически отвергал эти ложные обвинения и документально доказывал, что у него нет в роте ни сынков, ни пасынков.

Валерий с виду казался недовольным, а на самом деле душа у него пела петухом — наконец-то он выходит на оперативный простор! Он отдаст,боям весь жар своей души, накопленный за четыре года томительного стояния. Как хорошо вернуться потом домой с честью и достоинством — ты участвовал в великом деле! От тебя пахнет пороховым дымом. На груди поблескивает орден. Валерий понимал, что мечтать о наградах вроде бы неприлично: это отдает тщеславием, честолюбием, а может, и карьеризмом. Но как можно после такой войны возвращаться домой со значком ГТО на груди! Любой мальчишка тебя засмеет: «Откуда ты взялся, дяденька? С луны свалился? Почему не воевал?»

А лейтенантские погоны? Ну как  е м у  возвращаться домой лейтенантом, если весь город еще три года назад видел его в этом чине? Вот беда — никак он не может выбраться из лейтенантского звания: младший лейтенант, лейтенант, а впереди еще старший лейтенант. Думать о чинах — тоже неприлично. Но как же тогда понимать слова одного великого: «Каждый солдат должен носить в своем ранце жезл маршала»? Валерию маршальский жезл не нужен. А вот заявиться домой хотя бы капитаном он не прочь. «Кто это там прибыл с фронта?» — зашептались бы вокруг. А им отвечают: «Гвардии капитан Драгунский!» Звучит? Звучит.

В душе Валерий осуждал себя за такие мальчишеские мечты, пробовал даже заглушить их раздумьями об опасности: на войне может случиться всякое, могут даже убить. Но это не помогало. Что поделаешь, если некоторые люди судят о человеке прежде всего по наградам да по количеству и величине звезд на погонах. К этим «некоторым» Драгунский относил прежде всего Аню Беленькую. По его твердому убеждению, она ни за что не поглядела бы на Сережку Иволгина, не будь у него за плечами звонкой боевой славы.

Вспомнив об Ане, Валерий направился в санчасть: может быть, там потребуются рабочие руки грузить медикаменты? У него целый взвод солдат. Только скомандуй — в один миг поднимут все имущество вместе с медицинским персоналом.

В санчасти заканчивались последние приготовления к выходу. Санитары укладывали в машину носилки, складной стол и стулья, Аня перебирала и перетирала какие-то пузырьки и склянки.

— Может, требуется грубая мужская сила? — предложил Валерий свои услуги.

— Спасибо, товарищ лейтенант, обойдемся сами, — ответила Аня, не отрываясь от дела.

— Суду все ясно, — процедил сквозь зубы Драгунский и, глянув в сторону санитарной машины, где возились около ящика Забалуев и ефрейтор Туз, сразу сообразил: с услугами он опоздал — Аня успела сбегать к Иволгину, и тот прислал ей своих богатырей.

После того памятного визита в санчасть, когда они с Бухарбаем были изгнаны с позором восвояси, Драгунский так и не улучил момента объясниться с Аней начистоту, по душам. Решил было сделать это сегодня, сию же минуту, но тут подъехала легковая машина, из нее торопливо вышел Модест Петрович Бережной и направился к санчасти. Аня строго поглядела на Валерия, и тот вынужден был, браво козырнув подполковнику медицинской службы, отправиться в казарму.

Модест Петрович был чем-то расстроен, обеспокоен. Кивнув на ходу Ане, взял под руку Веронику и повел ее в землянку.

— Милая моя, все можно поправить, еще не поздно, — приговаривал он, спускаясь по ступенькам.

Вероника молчала, готовила себя к трудному разговору. Час назад Модест Петрович разговаривал с ней по телефону, говорил о своем желании перевести ее в госпиталь. Вероника настойчиво отговаривала Модеста Петровича от этой несвоевременной затеи, убеждала его, что просить о переводе в такое время просто нехорошо, да и вряд ли в медотделе смогут удовлетворить его просьбу. Пока она разговаривала по телефону, Ветров взволнованно ходил по землянке, хмурился, молчаливо просил не покидать батальон, решительно отказаться от предложения мужа.

Наконец разговор был закончен. Расстроенная Вероника, не сказав Алексею ни слова, вышла из землянки. Думала, на этом все кончится. Так нет же — приходится начинать все сначала.