Юртайкин с достоинством отвесил поклон и скрылся за косяком двери.

— Вот, бисов сын, изобразыв, — пуще всех смеялся Илько.

В дверях снова показался Юртайкин. Лицо на этот раз было у него строгое и озабоченное. Оборвав жестом солдатский гомон, он произнес:

— Внимание, товарищи! Радио Читы только что передало сообщение: «Преступник пойман и приговорен к высшей мере наказания — выучить наизусть все, что украл».

В разгар веселья наверху вдруг раздался начальственный голос:

— Это что за балаган?

У спуска в землянку стоял вернувшийся из госпиталя капитан Ветров, заметно похудевший, бледный и, кажется, злой. Колким взглядом он окинул вскочивших бойцов, повторил:

— Я спрашиваю, что здесь за балаган? Почему не на занятиях?

Автоматчики, вытянувшись в струнку, молча смотрели на комбата. Стало так тихо, что было слышно, как на землю капает вода из умывальника. Юртайкин приложил руку к пилотке, доложил:

— Освобожден по причине подготовки к субботнему концерту самодеятельности.

— В учебное время? — удивился капитан. — А вы? — уперся он глазами в батальонного поэта.

— Так тильки шо з Читы... — добродушно ответил Илько.

Ветров достал из кармана часы, взглянул на циферблат, сказал как можно спокойнее:

— Через пять минут всем быть на занятиях! Всем! — И скомандовал: — Шагом арш!

Юртайкин первым выскочил наверх.

Целое отделение освобожденных от занятий высыпало на склон Бутугура — все побежали к пади Урулюнгуй. Впереди — коротконогий, проворный Юртайкин. От него не отставали семеро «больных», за ними — Цыбуля-младший. А позади всех притрухивал, то и дело оглядываясь назад, Поликарп Посохин с ведром в руке.

— Ведро-то зачем, ведро? — прыснул Юртайкин.

— Не в том дело, Семен, — ответил впопыхах Посохин. — Ты смотри в корень. Комбат-то вернулся досрочно...

В падь Урулюнгуй «больные» прибежали во время перекура.

— Что стряслось? — посыпались вопросы.

— Почему с ведром? — удивился ефрейтор Туз.

За всех ответил Илько:

— Комбат нас вежливо попросыв.

— Комбат? — Будыкин переглянулся с Иволгиным. — Приехал?

— Да, только что, — пояснил Юртайкин. — Но уже имел со мной откровенную беседу. Глянул на этих симулянтов и говорит мне: «Строй, товарищ Юртайкин, всю эту братию во главе с Посохиным и гони без передышки на занятия. Кстати, и сам лично поприсутствуешь. Без тебя они подохнут от скуки, а нам с тобой отвечать».

Шутка Юртайкина не рассмешила Будыкина. Он думал о другом: почему комбат внезапно вернулся из госпиталя?

Позже ему стало известно: в госпиталь заезжал командир дивизии Кучумов, передал Ветрову приказ — сниматься с бутугурского прикола и следовать в Монголию. Батальон вольется в гвардейскую танковую бригаду, прибывшую с Запада. Вот это новость!

После занятий взвод Иволгина отправился дежурить на вершину Бутугура. Отделения расположились у глубоких траншей, вырытых здесь еще в начале войны, пулеметные расчеты заняли свои места в окопах, хорошо замаскированных в зарослях густого ковыля. Командир взвода пошел на наблюдательный пункт, стал смотреть в бинокль в сторону границы.

Дежурство сегодня выпало второму взводу необыкновенное. Не только потому, что оно было последним и бутугурцы с легкой грустью на душе смотрели на все окружающее, как бы прощаясь с приграничной сопкой, так опостылевшей им за долгие годы. Но еще и потому, что сегодня было 19 июля. В этот день ежегодно на закате солнца на маньчжурской сопке Атаманская появляется загадочный человек и пристально смотрит в нашу сторону. Кто он? Что ему нужно?

Автоматчики уже не раз видели таинственного незнакомца, Иволгину же предстояло увидеть его впервые, и он с нетерпением смотрел на Атаманскую.

Остывающее солнце клонилось к закату. Все длиннее становились тени от близлежащих сопок. Внизу травянистым рубцом тянулся Вал Чингисхана, за ним — ничейная пограничная полоса, а дальше бугрились беспорядочно разбросанные сопки. Среди них самая высокая — Атаманская.

Иволгин внимательно разглядывал все, что попадало в окуляры бинокля. Пустынной была пока Атаманская — ни единой живой души на ней. Но вот в бурой траве что-то зачернело, зашевелилось и над волнами белесого ковыля появился силуэт человека. Вот тебе и привидение!

— Все тот же! — заметил лежавший рядом Баторов, прищурив узкие зоркие глаза.

Человек на сопке стоял долго и все на одном месте. Время от времени поднимал руки, будто молился. Ветер развевал его длинную одежду. Когда солнце скрылось за горизонтом, привидение начало постепенно тускнеть, растекаться и наконец вовсе исчезло, точно растворилось во тьме.

Иволгин записал в журнале наблюдений все, что видел, подошел к землянке, вокруг которой сидели автоматчики, сел на охапку свежескошенной травы и долго смотрел на окутанную вечерней мглой границу, размышляя о загадочном явлении. Возможно, это какой-нибудь бездельник любуется закатом солнца? Но это маловероятно. Почему он выходит именно в этот день и час? Может быть, на вершине сопки совершает религиозный обряд какой-нибудь буддийский лама? Но вчера замполит говорил, что девятнадцатое июля в буддийском календаре ничем не примечательно.

Помкомвзвода Баторов высказал свою догадку вслух:

— Зачем гадать? Чего болтать? Глухарь много думал — плохо кончил. Неужели вы не видите, что это бутугурский пастух у нас помощь просит? Залез на сопку и кричит: «Чего лежите? Давно пора начинать!».

Баторову никто не возражал.

В стороне, на приграничной железнодорожной станции Маньчжурия, загорались огни. Там шла чужая, враждебная и мало понятная Иволгину жизнь. Можно было различить железнодорожные сигнальные огни. Поодаль, будто в тумане, светилась тускло-желтыми огнями японская тюрьма. В прошлые дежурства Иволгин хорошо рассмотрел в бинокль это низкое, приземистое здание из почерневшего кирпича. Угадывался квадратный тюремный двор, обнесенный высоким забором с фонарями вдоль него. В полдень, как рассказывали пограничники, из тюрьмы выводят под стражей заключенных китайцев, они ходят по кругу с закинутыми за спину руками.

Иволгин перевел взгляд вправо — туда, где исчезла во мгле Атаманская сопка. Может быть, на вершину сопки выходил сам атаман Семенов, чтобы поглядеть на забайкальские земли, которые потерял навсегда. «Вот поймать бы его», — додумал Сергей и начал фантазировать, как бы он стал со своим взводом окружать Атаманскую сопку, чтобы схватить атамана, прикидывал, откуда лучше ударить по ней, когда начнется война. Но потом вспомнил — примеряется он зря: батальон уходит в Монголию. Ему придется действовать на другом участке фронта.

К полуночи над Бутугуром стали собираться тучи. Иногда в просветах показывалась луна, но тут же скрывалась, и становилось еще темнее. «Странные места, — думал Иволгин. — Все небо в тучах, а дождя нет. Потому, видно, на этом безводье и деревья не растут».

Рядом лежал, как охотник в засаде, Бальжан Баторов.

— В такие ночи шпионы орудуют, — тихо сказал он, вглядываясь в темноту.

В трех шагах правее проступает в темноте сутулая фигура Поликарпа Посохина. Около него, как всегда, Сеня Юртайкин. Степенный Поликарп вроде бы недолюбливал болтливого Сеню, частенько даже гнал его от себя:

— Что ты пристал ко мне, как репей к конскому хвосту?

Но отцепиться от Сени не так-то просто. Да Посохин и сам, как видно, не хотел от него надолго отцепляться. Как чуть — кричит:

— Эй, боломот, иди закурим, вон как уши-то у тебя опухли!

Теперь их разлучают: Посохина комбат оставляет на Бутугуре караулить казармы, дескать, староват, тяжел на подъем, какой из него десантник? Он и на танк не заберется. А Иволгину уже не хочется расставаться с этим «некультяпистым» солдатом: привык к нему — пусть бы уж ковылял в его взводе.

Если говорить по справедливости, то дело здесь совсем не в привычке, а в том, что Поликарп в глазах взводного оказался совсем не таким, как показался вначале. Не такая уж это безнадежная «темная людина», каким представил его старшина Цыбуля. Да, был за Посохиным такой грешок: не любил он «зазря» ползать на брюхе по склонам Бутугура, предпочитал мести полы, топить печи. Но как только почуял, что на Востоке могут развернуться боевые дела, тут же сменил веник и железное ведро на автомат и саперную лопату.