Второй листок Поликарп читать не дает: больно ругливый. Но замполит и без того знает, что там написано — костерит Матрена своего мужа на чем свет стоит. А костерит ни за что — всему виной Юртайкин. На прошлой неделе Посохин получил от жены письмо и, как всегда, дал почитать Сене, чтобы тот написал ответ.

Прочитал Юртайкин письмо — и взяла его досада.

— Не любит она тебя, черта облезлого.

— Экось куда махнул, — отвернулся Поликарп.

— Да как же терпеть такое! Четвертое письмо — и ни одного ласкового слова. Все про гвозди да про дранку! А любовь-то, любовь где? — подзадоривал Юртайкин.

— Любовь... Ну и сморозит же вятский, — осклабился Поликарп. — Какая, паря, любовь в пятьдесят-то лет? Отцвел я весь начисто — на семена пошел, как тот подсолнух.

— Да в Англии, говорят, в пятьдесят лет только женятся.

— Это у Черчилля-то? Там вполне возможно, — согласился Посохин. — Они и со вторым фронтом так же мешкали.

— Не в том дело. Видно, ты не так поставил себя перед бабой. Не завоевал перед ней авторитета.

И Сеня начал прикидывать, как бы поднять Поликарпов авторитет в глазах его собственной жены. Думал, думал и — придумал. Пошел к батальонному киномеханику и попросил его, как друга, снять Поликарпа на карточку. Да так снять, чтобы дух у его жены захватило, когда взглянет на мужнино изображение.

Добыв лучшее обмундирование, какое только нашлось на Бутугуре, он затянул Поликарпа офицерскими ремнями, через плечо повесил полевую сумку, на пояс кобуру. Посохин надел набекрень кубанку, взятую у кладовщика, на плечи, как чапаевскую бурку, накинул плащ-палатку. В таком виде Поликарп взгромоздился на смиренную Гнедуху и так натянул поводья, что у лошади шея выгнулась колесом.

Снимок получился на славу. Поликарп браво сидел на Гнедухе, глядя куда-то вдаль. На обороте Юртайкин сделал какую-то приписку. Потом сунул снимок в конверт и отправил в Чегырку.

— Вот теперь посмотрим, что запоет твоя Матрена! — сказал Сеня с явным удовлетворением.

Но жена Посохина запела не так, как он ожидал: прислала бранное письмо, читать его было неловко. И как только она не называла ни в чем не повинного своего супруга — и старым хрычом, и шелудивым кобелем! И все потому, что позабыл он про своих детишек и гарцует на лошади перед чужими бабами.

— Да ты что написал про меня, пакостник ты окаянный?! — разозлился ничем невозмутимый Поликарп и потряс Сеню за воротник. — Ты каку там холеру нарисовал?

— Клянусь лаптями моего деда — ничего плохого, — оправдывался Сеня, моргая белесыми ресницами.

Юртайкин весь вечер прятался от разгневанного Посохина в кустах багульника, опасался, как бы тот не огрел его ременной пряжкой.

Посохин взял у замполита письмо, положил его в кисет, чиркнул кресалом.

— Так я и не допытался у этого озорника, что он там про меня написал. Клянется: «Ничего плохого». А что ей без причины беситься? Белены, что ли, объелась? Или какая муха укусила?

— Я его вот сам допрошу, — пообещал Викентий Иванович. — Разве можно так шутить? Тем более, жена у вас, как видно, серьезная, с характером.

— Про характер и не говорите. Построже старшины. Она сразу бы нашего Цыбулю скрутила в бараний рог, — не без удовольствия заметил Поликарп.

— Попадало от нее?

— Бить не била. Может, пьяного когда... Не помню...

Выкурив трубку, он выколотил ее о каблук, сказал с сожалением:

— Перед уходом в солдаты я четверть самогонки на чердаке припрятал. Теперь кумовья с войны съезжаются — вылакают без меня, окаянные!..

Посохин говорил доверительно, тихо, иногда вовсе переходил на шепот, будто перед ним сидел закадычный друг, от которого нет никаких тайн. А Иволгин дивился: сколько труда надо затратить, чтобы завоевать доверие такого скрытного, осторожного солдата!

Они сидели так до прихода Будыкина. Увидев ротного, Поликарп не спеша поднялся, взял ведро.

— Пойти чайку попить. У нас в Чегырке говорят: «Пей чай — наводи тело». — И побрел на кухню.

Викентий Иванович заглянул в землянку, спросил Иволгина:

— Товарищ взводный командир, как вам понравился наш Поликарп Агафонович?

— Признаться, не очень, — ответил Иволгин. — На занятия не вытащишь. «Стар я, говорит, на брюхе понарошку ползать. Ежели бы взаправду...» А взаправду тоже не горит желанием: «Ко дворам бы...»

— Да, солдат с чудинкой, — согласился Русанов.

— Живет по принципу: лучше переесть, чем недоспать, — смеясь, добавил Будыкин.

Иволгину рассказали несколько забавных историй, которые произошли на Бутугуре с Поликарпом Посохиным. Вспомнили, что еще в военкомате, во избежание слез и причитаний Поликарповой жены и четырех его ребятишек, ему сказали, что берут на сборы всего-то на сорок пять суток. Этого Посохин не может забыть до сих пор и при случае называет себя «сверхсрочником».

Вранья Поликарп не любит пуще всякого лиха. Ему подавай правду-матку в чистом виде, хоть и горькую, да была бы она сущей правдой. В начале войны на Бутугур приезжал лектор из Читы и заверил батальон, что резервы у Гитлера на исходе. Ну, хватит их не больше как на полгода. Поликарп до сих пор талдычит про ошибку опрометчивого лектора:

— Вот тебе и лезервы. Напускал пузырей и уехал. А как же без лезервов Гитлер столько лет воюет?

Как-то перед киносеансом Русанов прочел солдатам лекцию об антигитлеровской коалиции. Зашла речь о заверениях Черчилля и Рузвельта, что в скором времени они откроют в Европе второй фронт.

— А почему не открывают? — спросил кто-то из бойцов.

И вдруг все услышали бурчание Поликарпа:

— Черчилли, черчилли, и никакого рузвельтата.

Так и пошла по всему батальону шутка Посохина.

Комсомольцы тщетно пытались втолковать несоюзной прослойке, чего она недопонимает: вера в коалицию укрепляет нашу веру в победу, и нельзя эту веру подрывать. Но Поликарп решительно ничего не понял или не хотел понимать.

— Каку таку колицию я хотел порушить? — недоумевал он. — Я и слова такого не выговорю. Это я про Черчилля... — И поругивал английского премьера, к которому питал ненависть еще с гражданской войны.

Про чудачества Поликарпа Посохина здесь готовы были говорить, видимо, не один час, но не позволяло время. Стемнело, гуще и плотнее стал прохладный воздух. Нудно зазуммерили комары. Пора было отправляться на ужин. Подтянув ремень и поправив портупею, Иволгин сказал:

— Солдат, конечно, занятный, только не понимаю, почему он в роте автоматчиков? Ему бы где-нибудь в хозяйственном отделении копаться.

— Перед трудностями пасуете, молодой человек, — улыбнулся Викентий Иванович.

Иволгина поддержал Будыкин. Посохину, по его мнению, действительно трудновато служить в строевом подразделении. Его пора перевести куда-нибудь в тылы. Русанов с этим не согласился, уверяя, что трудяга Посохин на войне будет незаменимым солдатом.

— Да какой он солдат, каждый день в Чегырку просится!

— В Чегырку-у, — протянул Русанов. — Посохин — человек сложный, гораздо сложнее, чем кажется. Он в одну сторону смотрит, а в другой — все видит. В Чегырку сейчас он не пойдет — ему не к спеху. А вопрос: «Когда же ко дворам?» — означает вовсе не то, что вы думаете. В нем тот же смысл, что и у старшины Цыбули: «Шо воно будэ на Востоке?»

— По-вашему, Посохин рвется в бой? — засмеялся Будыкин.

— Ну, рвется в бой или не рвется — про то нам не узнать. Но с поля боя Поликарп не побежит. Ручаюсь!

24 июня, когда в Москве проходил Парад Победы, Державин объезжал приграничные гарнизоны. Под вечер он прибыл в штаб кучумовской дивизии и вместе с комдивом в его землянке прослушал радиопередачу с Красной площади. Ликовала столица, шумела главная площадь страны. В Москве шел дождь. Но разве мог он залить всенародную радость! Слышно было, как хлопали на ветру тяжелые, промокшие знамена, как по мокрой отполированной брусчатке проходили торжественным маршем сводные полки фронтов, как падали наземь фашистские стяги и штандарты, побывавшие во многих странах Европы.