В тот раз Севиль бессознательно, инстинктивно почувствовала, что опасность угрожает не только мужу в море, но ей и ребенку — здесь, на берегу.

Предчувствие ее не обмануло. Повернув голову, она увидела Марфу. Что-то доказывая рыбачкам, она, как обычно, божилась. Женщины перешептывались, испуганно оглядывались, бросая враждебные взгляды на Севиль. Но вот кабатчица нагнулась, ее пальцы, алчные, как щупальца спрута, ухватили камень.

— Сгинь, нечистая сила! — дико крикнула она и швырнула камнем в Севиль.

Промахнулась.

— Как на духу говорю, вот крест святой — она ведьма! Голыш-то прочь отлетает…

— Грешно тебе брехать, Марфа — неожиданно вмешалась суровая с виду вдова Анфиса, Сашкина крестная. — Какая ж Софья ведьма, ежели она строго блюдет посты, присутна на каждом церковном служении?

Ветер не доносил к Севиль слова, но она уже догадывалась, что спор разгорался из-за нее, и судорожно сжимала руку сына.

Вслед за первым камнем Марфа бросила ком земли, попав Саше в нос.

— Ма-а-а-а!!! — зашелся плачем ребенок, затопав от боли озябшими босыми ножками. Лицо его залилось кровью.

«За что? О, жестокая! В чем виноват перед тобой мой несчастный сын? Не твоя ли дочь отняла у него отца, а у меня мужа? — в огромных черных глазах Севиль застыла печаль. Она передником утирала кровь с лица мальчика, шепча:

— Не плачь… Бог накажет эту женщину.

— Ведьма! Злодейка-колдунья! — исступленно вопила кабатчица. — Заворожила… Охочи стали Василиса с Платошкой-разбойником, чтоб заграбастать мое добро! Смерти моей дожидають… Только ты им больше не пособишь, ведьма, убью-ю!

Марфа снова нагнулась, чтобы поднять что-то с земли, но Севиль разъяренной тигрицей бросилась на нее.

Женщины шарахнулись в разные стороны. Но Марфа не унималась:

— Через колдунью море уготовило страшную смерть нашим кормильцам, бабоньки! — кричала она. — Надоть умилостивить море! С обрыва ведьму скинуть надоть!

— Нет, не нашлешь на нас горе-злосчастье! — кто-то изо всей силы ударил Севиль кулаком в спину. Потом ее повалили, пинали ногами в бока, грудь, живот. Севиль не отбивалась, молча принимала удары, только закрывала руками лицо.

Туманная мгла клубилась над обрывом, где внизу закипало море. Вцепившись в тяжелые косы Севиль, Марфа волокла туда несчастную.

— В море ведьму проклятую!

— М-а-а!!! — надрывался Саша.

— Дите затопчете, окаянные! — Анфиса старалась вырвать мальчика из этого водоворота людской злобы.

Вдруг белым крылом мелькнул парус.

Кто-то крикнул:

— Наши возвращаются!!!

И эти два слова вырвали Севиль из гибельного кольца.

Женщины, галдя и толкая друг друга, хлынули туда, где в серой косматой пене предательски темнели камни и куда сейчас несло лодку.

— Вставай, Софья, — склонилась над Севиль Анфиса, — сдается, твого Платона парус. А ты, Саша, не реви, до свадьбы все заживет.

Севиль поднялась на ноги. Одежда вся изорвана, шея исцарапана, косы растрепаны.

— Ата, ата![2] — всхлипывая, твердил мальчик.

— Как с гуся вода! — так и ахнула Анфиса, увидев на берегу Платона. — Только лодку здорово помяло…

— Живой, хвала богу, — облегченно перевела дух Севиль. Перекрестилась и, шатаясь, почти не сознавая, куда и зачем идет, побрела за Анфисой. Но с каждым шагом ноги наливались свинцом и невмоготу было тянуть их за собой.

Вокруг Платона царило радостное оживление. Оказалось, что все поселковые рыбаки живы и невредимы: еще до шторма они укрылись в Херсонесе.

Расходясь, женщины только плечами пожимали: черного дна морского Платон не испугался, лишь бы поскорее «к ней под юбку». Дня прожить вдали от кабацкой Васьки не может, засела у него в крови, «точнехонько лихоманка».

Кое-кто из обидчиков Саши и его матери на всякий случай спешили унести ноги. Знали: из-за турчанки Платон не очень-то заведется, а вот мальчонка — как-никак родная кровь. Вскипит Платон — беда, пощады не жди! Да и вообще люди побаивались его: не иначе, как имеет он власть над смертью.

Платон глухо сомкнул брови над запавшими глазами и спросил Анфису, показывая на Сашу:

— Это чьих рук дело?

— Марфа, ее работа, — отозвалась вдова. — Подговаривала баб, чтобы скинуть Софью и Сашу с обрыва. Такое наплела, такое!.. Пересказывать — только бога гневить. Лютость у кабатчицы к дитю твоему из кожи вон лезет, беда б через то не вышла…

А Севиль… Она стояла, придерживая за плечи сына, опустив горящие радостью и любовью глаза.

Саша, всхлипывая, подошел к Платону, вскарабкался к нему на руки и, обхватив ручонками шею, уткнулся в нее мокрым холодным носом.

Загрубевшая большая рука Платона заметно дрожала, когда он приглаживал разметанные волосы Саши. И этот проблеск отцовской ласки вдруг вернул Севиль надежду.

Но то, что произошло в следующую минуту, было страшно и заронило на всю жизнь в сердце мальчика нестерпимую боль стыда.

Мать упала на колени перед отцом, обхватила окровавленными руками его босые ноги и начала их горячо целовать.

— Не ходи… Я не пущу тебя к ней, — обливаясь слезами, шептала она. — Не пущу…

Отец опустил Сашу, поднял за плечи Севиль, разжал спекшиеся губы и словно огнем дохнул:

— Этого не проси!

— Тогда убей меня!.. — взмолилась женщина. — Втопчи меня в землю!.. Я не хочу жить!.. Убей!..

— Пусти, — оторвал ее от себя Платон. — Не будет по-твоему и баста!

Лицо Платона было страшно. Но страшно не гневом, а безумной страстью к той, другой, имевшей над ним большую власть, чем сама смерть.

Он замкнулся в каменном молчании и пошел, шлепая босыми ногами по мокрым камням, ни разу не оглянувшись.

— Я не хочу жить!!! — в исступлении билась Севиль.

— Сама заковала себя в кандалы неволи! — крикнула Анфиса, хотя у нее сердце разрывалось от жалости к несчастной. — За что его любишь? Ведь надругался над тобой и сыном! Али хочешь Сашу круглым сиротою оставить?

При упоминании о сыне Севиль пришла в себя, но вся тряслась и вздрагивала.

— Сашу пожалей, совсем ведь окоченел. Застудится. И мои там заждались…

Севиль с трудом поднялась. Ни кровинки в лице. Сделала пару шагов, пошатнулась и рухнула бы на камни, да Анфиса успела подхватить ее.

К восьми годам чернокудрый Сашка вытянулся, возмужал. И следа не осталось от доверчивого, открытого взгляда. Всегда угрюмый, озабоченный. После страшной истории у обрыва стал заикаться. Давно уже не называл Платона «папаней». Не дрожал от страха, боли и стыда, если случалось видеть, как Василиса прямо с порога монополии окатывает Платона из ведра, а тот, распластавшись на земле, что-то бессвязно бормочет. Не вспыхивал, когда кабацкая Марфа в отсутствие Платона ругала его последними словами, уверяла рыбачек, что денно и нощно молит бога о черной яме на Платошку-разбойника.

К шаланде Платона Саша близко не подходил. Чтобы не умереть с голоду, мальчик помогал крестной рыбачить. А Севиль оставалась дома с малышами — у вдовы Анфисы их было трое, старшему еще и шести не исполнилось.

Тяжелого труда, выдержки, смелости требует рыбацкое дело. Только удача отца не дружила с Сашей: поди порыбачь без мяса, если даже дурные бычки и те на креветку не идут.

Как-то, глянув на плачущих, отощавших ребятишек, Саша решительно сказал, заикаясь:

— К-крестная, уйдем в мо-море. Я знаю, где с-скумбрия косяками х-ходит…

— В открытое море на нашем-то корыте?! — всплеснула руками Анфиса.

— Уг-гоню ш-шаланду отца!

— Не знаешь что ли кабацкую Ваську? Вызверится, так с поселка беги!

— Ну что ты, что ты, Искандер[3]! — испуганно зашептала Севиль, будто кто-то мог их подслушать. — Отец тебя в землю вгонит…

— А в-во! — показал кулак Саша, и при этом грозно сверкнули из-под черных густых бровей его глаза. — Я д-дол-жен накормить детей.

— Долго жить тебе, сынок, — сквозь слезы улыбнулась Севиль. — Пусть будет, как ты говоришь. А господь смягчит сердце твоего отца, я буду молиться…