— Мог и человек бежать. Это сути дела не меняет.

— Никак не меняет?

— Нет, отец, к сожалению, не меняет. «Святой», которого ты видел, в пять раз меньше свят, чем вот это блюдо с едой. Потому и нет тебе удачи в делах, на Хидыра грешить не надо.

— Ай-я-яй! — горестно покачал головой старик. — Так опозорился!.. Я и раньше слыхал, что есть у русских такие длинные лучи, да, увидев, подумал совсем о другом.

— Кому что снится, говорят, а вдове муж, — засмеялся Черкез-ишан.

— Как же быть теперь? — вконец расстроился азанчи. — Как на людей смотреть стану, как разговаривать с ними начну?

— Ну, если только об этом печаль, то не стоит переживать! — утешил его Черкез-ишан. — В коране — сура семьдесят вторая, аят тринадцатый — сказано: «Кто уверует в господа своего, тот не боится обиды и безумства». Идите, яшули, в аул, смело отвечайте на приветствия, разговаривайте со всеми людьми. И всем говорите, что ишан-ага молился за вас и аллах вернул вам дар речи, потому что вы верили в это. Так вы и сами прославитесь и ишану своему авторитет поднимете. Но больше никогда не пытайтесь увидеть святого Хидыра. Таким, как мы с вами, покажется не Хидыр, а лохматый медведь. Если в ауле появится святой Хидыр, то его первым ишан-ага заметит и так его оберёт, что тот после встречи станет беднее вас. Вот потому святой Хидыр, боясь ишанов и мулл, не приближается никогда к аулам, бродит по пустыне. А увидит человека — бежит от него: думает, что это ишан идёт. Понятно вам?

Огульнязик, зажимая рот рукой, тряслась от сдерживаемого смеха. Но старик-азанчи серьёзно покивал головой.

— Понятно, дорогой магсым, вы совершенно правы.

— Вот так-то! — удовлетворённо подытожил Черкез-ишан. — Если я прав, то беги отсюда, отец, поскорее куда глаза глядят. Подумай хорошенько, если ишан-ага отобрал последнюю тёлку, на которую была вся надежда вашей семьи, то разве он упустил бы такого обладателя богатств, как святой Хидыр? Вот тебе деньги. Бери, не стесняйся, у меня этого добра не убудет. Здесь и на тёлку хватит и на корову. Иди базар и выбирай, что тебе больше по душе.

Азанчи рассыпался в благодарностях и торопливо ушёл, радостно бормоча себе под нос:

— Помог святой Хидыр!.. Помог, благодетель!.. Ниспошли тебе аллах от неизречённых щедрот своих здоровья и долгой жизни, магсым Черкез!.. Пусть ангелы берегут каждый твой шаг и да. не коснётся тебя стрела вражья и меч вражий иззубрится о щит твой…

Он даже не подумал, что, бросив открытой дверь кельи, навлечёт на себя гнев ишана Сеидахмеда.

— Как немного надо человеку, чтобы он посчитал себя счастливым! — задумчиво проговорил Черкез-ишан, глядя вслед старику и покусывая кончик уса. — Чертовски нелепо устроена жизнь, отказывающая большинству в этом немногом… Ну, а ты за какие тяжкие прегрешения попала в эту темницу? — спросил он Огульнязик. — Чем вызвала праведный гнев благочестивого старца?

Между Черкез-ишаном и его молоденькой мачехой давно уже установились добрые и откровенные товарищеские отношения. Вначале, правда, Черкез не без тайной мысли поглядывал на неё и даже пытался говорить комплименты. Но, получив решительный отпор, быстро утешился и стал по-человечески сочувственно относиться к молодой жене отца. Она поверила в его откровенность и бескорыстие дружбы, тоже сочувствовала ему, особенно когда он приходил расстроенный после очередной ссоры с отцом, и даже потакала некоторым его слабостям. Хоть и сердил её порой беспутный Черкез, но всё же она чувствовала, что он лучше многих, что безобразничает порой не от дурного характера, а просто от избытка сил, от желания вырваться из затхлого, мёртвого круга, которым всячески старался ограничить его ишан Сеидахмед. Самая серьёзная ссора между ними произошла, когда Черкез попытался соблазнить бедняжку Узук. Тогда Огульнязик наговорила ему много обидного и, пожалуй, лишнего, чего он не заслуживал. Он обиделся, оправдываясь истинными чувствами и серьёзными намерениями. Она сказала, что истинных чувств от него ждут — не дождутся собственные жёны, а он ради первой смазливой девчонки забыл всё на свете и даже бесстыдно оголил собственный подбородок. Он посмеялся, возразив, что, если бы тягость была в бороде, козёл давно бы пятым пророком стал. Сторонники Али пусть, мол, рыдают по Али, а его вовсе не прельщает тусклая слава священнослужителя. Вскоре он окончательно разругался с отцом и уехал в город. И только по образовавшейся пустоте Огульнязик поняла, что непутёвый пасынок занимал в её жизни куда больше места, чем это казалось сначала. Она даже испугалась, что незаметно для себя влюбилась в него, что в общем-то в её положении было бы вполне закономерно. Однако оказалась не любовь. Была просто тоска потери доброго друга, одного из очень немногих, может быть, даже единственного.

Всё это быстро промелькнуло в памяти Огульнязик, и она ответила:

— На этот раз, Черкез, я провинилась всерьёз: освободила Берды, которого собирались растерзать конями. За это преступление ишан и посадил меня сюда. Разве он не прав?

— Прав, — невесело согласился Черкез-ишан, думая о чём-то своём, — он всегда прав; даже когда стряхивает с пальцев чужую кровь, и то утверждает, что это божье благословение. А люди — верят. Чёрт их знает, почему, но — верят. То ли они совершенно глупы, то ли им просто хочется верить в добро…

— Когда-то и я верила, — вздохнула Огульнязик. — С малых лет родителей лишилась, но все старались приласкать меня, сладостями угощали, по головке гладили, приговаривая: «Ах, какая хорошая девочка!» Что от этой девочки осталось? Я говорю с тобой прямо, Черкез, естественных желаний стыдиться не надо — разве я счастлива как женщина? Разве мне — молодой и сильной— достаточен немощный ишан? А как я могла бы любить, как я мечтала о такой любви, что закружила бы, как вихрь, смяла бы, как лавина! Все мои мечты в яд превратились, с золой жемчуг мой смешался…

— Не плачь, Огульнязик, — тихо попросил Черкез-ишан, — не надо… Влага не только камни точит — она и душу и плоть человеческую изъязвляет.

— Да не плачу я! — всхлипнула Огульнязик и попыталась улыбнуться. — Это я тебя долго не видела — и расчувствовалась, как маленькая… А с отцом твоим у нас как в пословице получилось: «Повесь псу на шею алмаз — заплачут и пёс и алмаз». Пёс плачет оттого, что алмаз ему мешает, а алмаз горюет, что на собачьей шее болтается. И ты правду сказал, что люди верят ишану, даже когда глаза их видят совсем иное. Вот посадил он меня сюда, объявив сумасшедшей. Смогу ли я доказать, что это не так? Нет. Никто не станет слушать, если ишан-ага сказал, что сумасшедшая, значит Сумасшедшая. Вздумается ему сказать, что Огульнязик умерла, меня тут же закутают в саван. Кричать стану: «Я живая, люди!» А люди скажут: «Лежи молча! Кому мы должны верить — тебе или ишану-ага?» Да ещё и топором по лбу стукнут, чтобы в самом деле умерла. Вот наше общество, Черкез! Все, как бусинки, на одной нити нанизаны, а ишаны перебирают их по своему усмотрению— эту в одну сторону, эту — в другую, эту — сюда, эту — отсюда. И до тех пор, пока люди будут бусинками кататься, добра не увидим. В мечетях, в медресе, на праздниках — кругом только и разговоров, что о законе и справедливости. А есть ли они, закон и справедливость, или их давно ногами затоптали?

— Я думаю, что будет и то и другое, — сказал Черкез-ишан.

— Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?

— Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.