— Что же ты посоветуешь мне, Берды? Почему ничего не предлагаешь?

— Я предложил бы, да сомневаюсь, что ты примешь предложение. Один раз…

— Не сомневайся, Берды-джан! Прошу тебя, не сомневайся!

— Коли так, тогда вставай и идём со мной! Пойдёшь?

— Пойду!

— Не шутишь?

— Отшутила, мой Берды, все свои шутки я уже отшутила…

— Жаль, что ты прошлый раз по-иному думала.

— О сыне нашем думала я прошлый раз, Берды-джан. Живая смерть и любовь к сыну стояли тогда передо мной-любовь победила. Разлука с сыном показалась мне горше смерти, потому и отказалась я уйти с тобой.

— Теперь ты разлюбила сына?

— Мой сын — моё сердце, Берды-джан, да только нет у меня сына, при жизни моей разлучила нас старая Кыныш-бай, оборвала последнюю ниточку. Что теперь остановит меня? Только пуля или нож. Давно бы ушла — не знала, куда идти, где ты, не знала.

— О сыне не горюй. Сына своего мы вырвем из грязных байских лап. Рад я, Узук-джан, что ты наконец решилась уйти со мной!

— Далеко ли пойдём?

— Нет, не далеко, не дальше Мары. Первый раз мы далеко убежали — попались, теперь близко будем — не попадёмся!.. Ты чего пригорюнилась, Узук-джан?

— Вспомнила Ахал, наше счастье недолгое… вспомнила. Как бы снова не попал ты в водоворот моей чёрной судьбы, — вот чего боюсь.

— Не бойся, любимая. Если уж тогда водоворот не сожрал нас, подавился, то теперь и подавно страшиться нечего. Не мы, другие попадут в него, и уж они-то не выберутся! Раньше их полковники поддерживали, а нынче полковников нет, нынче наши Советы — главные.

— Я слыхала про себет, Берды-джан. Что такое себет?

— Совет, а не себет! Это защитник таких людей, как мы с тобой, власть бедняков.

— Раньше такого не было… Откуда он пришёл?

— Он не пришёл, Узук-джан. Это не один человек, а много людей, хороших людей, которые действуют сообща и псе решают правильно. Видишь вот эту мою пятизарядку? Я её силой отнял у солдат полковника, права на неё я не имел. За неё могли меня в тюрьму посадить, в Сибирь послать. Но она была мне нужна, чтобы жизнь защищать. А когда в городе стал Совет, который защищает бедняков, я принёс ему свою винтовку и сказал: «Возьми, мне теперь о своей жизни беспокоиться не надо, за меня Совет беспокоиться станет». А Совет мне её снова вернул, уже по закону. Сказали: «Мы о тебе заботиться будем, но и ты о себе позаботься, а заодно и о нас тоже».

— Значит, ты теперь доверенный человек у властей? Чудные дела творятся в мире! Значит, ты теперь настоящий джигит, все девушки на тебя поглядывать будут.

— Мне всех не нужно, Узук-джан. Достаточно, что одна на меня смотрит, не отворачивается!..

— Скажи, Берды, а мне Совет пятизарядку даст, если попрошу?

— Ты же стрелять не умеешь!

— Научусь. Ты научишь.

— А что станешь делать, когда научишься?

— Достаточно долго, Берды, моим оружием были стоны да покорность, чтобы я не знала, что мне делать.

— Бекмурад-бая убивать пойдёшь?

— Не пойду. Но если Бекмурад-бай или кто другой протянет ко мне свои кровавые когти, я не буду стоять, как покорная овца у ямы!

— Молодец, Узук-джан! Так ты и в Совете скажи, когда придём туда. Ну, а теперь давай отсюда потихоньку выбираться.

— Прямо сейчас?

— Да… Боишься?

— Не боюсь, мой Берды, только… Только давай уйдём не сейчас, а послезавтра? Хочу ещё раз повидать сыночка, прижать его к своей груди. Кто знает, может, мы с ним больше не свидимся на этом свете…

— Понимаю тебя, Узук-джан, да стоит ли рисковать? Вдруг что случится за это время? По-моему, коль уж рубить, так одним ударом!

— Ничего не случится, Берды-джан, поверь мне: ничего не случится! Послезавтра жди меня на этом месте. Повидаю сыночка перед разлукой — легче разлука будет.

— Ну, будь по-твоему. Только гляди, не оплошай!

— Нет, мой Берды, не оплошаю… Жди меня здесь!

Сильно ты извечной любовью своей, святое сердце матери, — и бессильно ею! Не проститься с сыном, а выкрасть его, унести с собой решила Узук…

Была уже глубокая ночь, когда Берды заглянул домой к Сергею Ярошенко.

— Как с утра ушёл, так до сих пор не появлялся, — пожаловалась Нина, и в голосе её Берды уловил тревогу.

— В Совете сидит? — спросил он.

Нина развела руками.

— Не знаю…

Берды поправил на плече винтовочный ремень.

— Ладно, Нина-джан, сейчас мы его разыщем!

Здание марыйского Совета располагалось неподалёку от вокзала. Длинное и угрюмое, как солдатская казарма, днём оно оживлялось непрерывной сутолокой входящих и уходящих людей, хлопаньем дверей, пулемётным треском пишущих машинок, нервными хриплыми. голосами. Сейчас оно было безмолвно, и два ровных ряда его тёмных окон походили на пустые глазницы. Лишь одно — в комнате дежурного — желтело тепло и призывно.

Сергей сидел за столом, склонившись лбом на руки — то ли задумался, то ли спал. Берды постоял на пороге, негромко кашлянул. Вздрогнув, Сергей поднял голову.

— А-а, это ты, Берды? — сказал он с облегчением. — Хорошо, что пришёл. Садись. — Он взглянул на часы. — Поздно, однако, ходишь. По старой памяти, больше на ночь надеешься? Где был?

Берды шутливо отмахнулся.

— Дай отдышаться. Потом расскажу.

— Убегал от кого, что ли? — скупо улыбнулся Сергей: глаза у него были усталые и беспокойные.

— Ай, всё время бегать — джейраном станешь, — сказал Берды. — Почему не спросишь: кого догонял?

Сергей с силой провёл ладонью по лицу, словно снимая с него крепко прилипшую паутину.

— Нынче, брат, не поймёшь, кто убегает, кто догоняет, — всё перепуталось.

— Случилось что-нибудь? — насторожился Берды.

— Случилось, — кивнул Сергей, — эмир бухарский восстание против нас поднял.

— Донуз-оглы! — выругался Берды. — Как он решился?

— Дело, понимаешь, такое произошло… Нам, ведь, эта Бухара, как бельмо в глазу, торчала. Ну, председатель Совнаркома Колесов приехал из Ашхабада в Каган и объявил там советскую власть.

— Один поехал? Смелый Колёс! Батыр!

— Смелый-то смелый, да сейчас его семьсот красногвардейцев окружены в Кагане эмирскими войсками. Бухарцы железную дорогу разрушают, русских вылавливают и расправляются с ними…

Сергей подошёл к окну, побарабанил по стеклу крепкими пальцами с несмывающимися следами машинного масла.

— Надо было Колесу не семьсот человек брать, — сказал Берды. — Три тысячи взял бы — совсем иное дело. Эмир — он как шакал: на ягнёнка зубы скалит, а перед верблюдом хвост между ног прячет.

— Тысячи тут не при чём, — мотнул головой Сергей, — джадиды [1] бухарские подвели нас. Вопили: мы восстанем против эмира, поддержите только! А как дошло до дела — они в кусты!..

Сергей был не совсем прав, обвиняя джадидов. Если и была их вина в случившемся, то вина невольная. Они действительно рассчитывали поднять восстание при поддержке извне. Однако поторопились, переоценив свои силы, — восстания не получилось.

Когда эмир Бухары поднял на газават город и окрестные аулы, джадиды оказались куда в более незавидном положении, чем колесовцы. Окружив красноармейцев своими фанатиками, отрезав путь к отступлению, эмир тем не менее опасался начинать прямые боевые действия, прекрасно понимая, чем это ему грозит. Но он потребовал выдать на расправу джадидов, как непосредственных зачинщиков смуты, обещая за это Колерову уступки со своей стороны.

Среди красноармейцев оказалась часть анархист которым предложение эмира пришлось по вкусу «Чего нам за чужие грехи свои головы подставлять? — подступали они к вагону, где прятались перепуганные на смерть джадиды. — Выдать их эмиру — и дело с конном!»

Надвинув на лоб свою тропическую панаму сжимая в руках по маузеру, Фёдор Колесов вышагивал вдоль состава. Сосредоточенный, напряжённый, он был готов стрелять в любую секунду. Завидев его, анархисты, разглагольствующие среди красноармейцев, сразу же умолкали, торопливо ныряли — от греха — под вагоны, перебираясь на другую сторону состава. Колесов смотрел на них, как на пустое место — в данный момент важнее всего было сохранение порядка, чтобы успеть погрузить в эшелон деньги и ценности каганского банка. Конечно, он сам был зол на джадидов, однако выдавать их эмиру не собирался ни при каких условиях.