Узук жалела голодающих бедняков. Не раз у неё тоскливо сжималось сердце при взгляде на еле ковыляющую старуху, которой по летам-то далеко было до старости, или на хмуро сосредоточенных детей, не поднимающих глаз от земли, постоянно раскапывающих какие-то кучи в надежде найти съедобное. Но что она могла сделать, чем помочь? Сама она голода не испытывала — что бы там ни было, она являлась женой бая Аманмурада. Но жизнь её, тусклая и серая, лишённая живых человеческих радостей, походила на затянутый пыльной паутиной угол, в котором шевелится что-то неразличимое глазом — то ли злой паук, то ли издыхающая муха. Она жила и не знала, зачем живёт, что ещё она ждёт от жизни, что можно ждать. Порой она задумывалась, пыталась представить будущее, но чаще всего мысли кончались сожалением, что она отвергла предложение Берды, не согласилась уйти с мим. Сына пожалела? А сына-то, маленького Довлетмурада и отобрала у неё старуха Кыныш-бай! Не хочу, сказала старая жаба, чтобы внука моего воспитывала такая женщина, — и отобрала. Теперь Узук видит своего первенца от случая к случаю, даже приласкать его не имеет права, потому что Кыныш-бай ревниво следит за каждым её жестом. И Берды уже сколько времени не показывается. Хоть бы Абадан не забыла передать ему слова о белом платке!

Абадан не забыла. Однажды Узук взглянула в сторону мазара — и не поверила своим глазам: как белая бабочка, бился на ветке одиноко стоящего дерева призывный платок.

Торопливо набросив на голову пуренджик, Узук побежала к знакомой тропинке. Вот он, арык, вдоль которого вьётся тропка к мазару, — здравствуй, милый арык! Вот стройный камыш, что умеет скрывать человеческое счастье и хранить тайны, — мир тебе, мой прекрасный камыш! А вот и кустик, где нужно свернуть в сторону, — салам алейкум, добрый зелёный кустик!

Пригнувшись, Узук быстро юркнула в еле заметный просвет среди плотной стены камыша. Боязливо оглянулась назад, отдышалась, поправила сбившийся пуренджик и осторожно пошла дальше, раздвигая руками прохладные упругие стебли. А камыш с шорохом, похожим на шёпот ободрения, подрагивал метёлками соцветий, смыкаясь за спиной молодой женщины, скрывая от недоброго глаза маленький оазис человеческой радости.

Берды уже ждал! И едва Узук увидела его, как страх, подавленность, безнадёжное отчаяние, тупая покорность судьбе — всё осталось позади. Удар молнии среди ночи не так ярко освещает предметы, как ясно увидела Узук и счастье своё и своё будущее.

Она протянула руки и встретила другие руки — единственные во всей необъятной вселенной. И два сердца устремились друг к другу, сливаясь воедино, как превращаются в сверкающую амальгаму серебро и ртуть, помещённые в один сосуд. Пусть ржавчина мира выступает на его хмуром лице, пускай зло клацает хищными зубами по тропинкам и по бездорожью жизни! Пышным садом, полным ароматов, щебета и звона родников, расцветает человеческая любовь, доброе солнце освещает её, невнятные, но волшебные сказки нашёптывает камыш…

Будь благословенна, жизнь! Будь благословенна за ту каплю мёда, которую ты иногда роняешь в пустой сосуд жаждущего!.. Я проклинала тебя, тяжкие горы ненависти и отчаяния сдвигала я на тебя, убивала тебя в своём сердце, — прости, я была не права: ты прекрасна!..

…— О чём ты думаешь, мой Берды?

— Когда я с тобой, Узук-джан, я не думаю ни о чём. Когда без тебя, вспоминаю ту ночь и голос твой: «Ах, чёрная судьба!»

— Ты слышал мой голос?

— Слышал, Узук-джан. До сих пор эти слова звенят в моих ушах.

— Постой, значит это вы тогда напали, а не калтаманы?

— Да, это были мы.

— Вот как… А я-то действительно подумала, что разбойники.

— Наверно, поторопились мы — не получилось как задумали. Но как ты избежала гибели? Ведь я до сих пор не знаю подробностей.

— Я и сама не знаю их, Берды-джан. Состояние у меня было такое, словно я не в этом мире жила, а где-то между землёй и небом витала. Когда услыхала, что идут, лампу погасила, за дверь стала.

— А Торлы где был?

— Не помню, Берды-джан… Когда Аманмурад метнулся мимо меня в кибитку, я его ножом в спину ударила. Упал он. А тут шум поднялся, стрельба, переполох…

— Не догадалась, что это мы были?

— Откуда было догадаться… Мне и во сне не снилось, что вы придёте.

— А потом что?

— Бекмурад всех раненых в город отвёз, в больницу. Слух прошёл, что калтаманы напали. Я тоже поверила — на всех калтаманов у аллаха милости просила.

— Других разговоров не было?

— Нет, о другом не говорили.

— Всё равно думаю, что Бекмурад понял истину,

— Наверно понял. И Аманмурад понял,

— А теперь что они думают?

— Аллах ведает. Змея спит, а из неё и во сне яд точится.

— Ты сама ни о чём не догадываешься?

— Что мне догадываться, Берды-джан! Овца, предназначенная для жертвы, живёт до курбан-байрама. Не знаю, когда мой курбан-байрам настанет, но каждый день может стать им. Вот и жду.

— Наберись мужества, моя Узук-джан, не плачь.

— Разве я плачу? Разве есть вода на дне высохшего колодца?

— Я думаю, после нашего нападения Бекмурад-бай не скоро решится на новое подлое дело. Насколько известно, он сейчас очень скромно себя ведёт.

— Ох, Берды-джан… Говорят, когда змея выпустит свой яд, она две недели прячется, пока в ней новый яд образуется. Живут они тихо, это верно, да ведь под лежачим камнем скорпионы сидят. Разве палкой воспитаешь дикого верблюда? Если ему укусить тебя не удастся, так он дождётся, пока ты на него сядешь, на землю свалится, брюхом своим придавит. Кто знает, что на уме у Бекмурад-бая, эх-хо…

— Не вздыхай так тяжко, Узук-джан.

— Разве это я вздыхаю? Это дурной воздух со дна старого арыка выходит.

— Зачем такие слова говоришь!

— Других не осталось, мой Берды. У проточной воды деревья растут, цветы, люди прохлады ищут, а я — кому я служила усладой? Как в песне поётся:

— Не надо, Узук-джан, не надо искать сажу на только что выкованном котле. Если среди всех деревьев самым красивым является кипарис, то самая красивая среди девушек — ты! Говорят, когда аллах хочет создать женщину красивой, он лепит её не из простой глины, а из глины райского источника Абыковсер. Придаёт ей совершенные формы, трижды окунает в источник красоты и только после этого вдыхает в неё душу. Ты тоже создана подобным образом, и не надо отрекаться от себя. Ты гордись своей красотой и ходи, подняв голову!

— Когда-то я тоже думала, что красота — это благо. Теперь вижу, что нет. Счастье — вот и благо, и красота, и венец жизни, а его-то у меня и нет. Нет и красоты моей.

— Есть, моя Узук! Говорят, добрый конь и в старой попоне скакун. Много тебе довелось пережить, но лишения не изменила тебя.

— Эх, Берды, Берды… Я понимаю, ты хочешь меня ободрить, сама стараюсь бодриться, да сколько можно! Земля выдерживает каменные горы, но тяжести страданий, что приходятся на долю человека, не выдержит и земля.

— Их выдержит надежда, моя Узук-джан. Если поверишь, что вырвешься из рук Бекмурад-бая, увидишь счастливую жизнь, тебе сразу станет легче. Счастье и красота, объединённые в одно целое, это то золотое кольцо, которое манит всех людей, по не всем даётся в руки.

— Сколько можно верить и надеяться, Берды-джан!

— Ты права. Жить, рассуждая: «Поспевай, яблоко, и падай мне в рот», — нельзя. Нужно самой идти по дороге своей надежды.

— Я не спорю. Стремящийся к цели достигает её. Только для скованных ног и близкая дорога далека. А когда ещё и помощи нет, как пойду?

— Да-а… Негладко устроен мир: возле мёда — яд, возле цветка — шипы. Трудно понять, почему рядом с красотой всегда сидят лишения. Виновата ли девушка, что родилась красивой? Но её раньше, чем других, заставляют жить чужими желаниями, и всегда лучшую дыню съедает шакал. Да-а… очень это нехорошо. Жареная пшеница — только для крепких зубов, счастье — только для сильных…