Рассвирепевший Куванч соскочил с коня, выхватил из кармана наган, шагнул к двери и с силой ударил её ногой. Огульнияз-эдже огрела его палкой по голове. Лохматый тельпек смягчил удар, но Куванч отшатнулся и, свирепо скалясь, выстрелил.

Цепляясь за стену мазанки, Огульнияз-эдже медленно осела и упала ничком. Несколько раз она пыталась приподняться, что-то сказать, но в горле у неё булькало, руки подламывались и она опять падала. Оразсолтан-эдже с плачем бросилась к подруге.

Пока Огульнияз-эдже препиралась с джигитами, Клычли, Сергей и Дурды помалкивали, прислушиваясь. Клычли знал, что мать — женщина находчивая, и надеялся, что она сумеет спровадить непрошенных гостей.

Услыхав после выстрела Куванча горестные вопли и причитания Оразсолтан-эдже, Сергей сунул руку с наганом в окно и выстрелил. Куванч упал, сражённый наповал. Рядом с Сергеем начал стрелять из карабина Дурды. Двое джигитов были убиты. Остальные поскакали прочь. Дурды кинулся к двери, но она была заперта на замок. Тогда он протиснулся в окно, выбежал на дорогу и долго выцеливал с колена удаляющихся всадников. Сперва показалось, что он промахнулся. Но через несколько мгновений всадник, скакавший позади остальных, покачнулся и повис, запутавшись ногой в стремени. Четырьмя жизнями заплатили джигиты за жизнь женщины, но это было слишком слабое утешение.

Тело Огульнияз-эдже внесли в мазанку. Всю свою долгую жизнь она беспокоилась о других, утверждала справедливость, пеклась чужими заботами. И вот наконец успокоилась от всех забот и волнений. Она лежала умиротворённая, смежив усталые веки, и лишь кровавая накипь в уголках рта говорила о непоправимом. Нет, не поднимется больше Огульнияз-эдже, не приструнит строгим голосом нерадивого лежебоку, не утешит уставшую от семейных неурядиц женщину, не смутит задумавшего недоброе острым проницательным взглядом живых глаз. Закрылись её глаза, и голос лёгким, невидимым облачком пара улетел в неведомое, и очаг её погас.

Сергей плакал, не стыдясь своих слёз, не обращая внимания на многочисленных родственников и друзей покойной, пришедших отдать ей последний долг. Оразсолтан-эдже застыла у изголовья подруги немым воплощением скорби. Смерть унесла единственного человека, который помогал ей как-то влачить бренное существование, человека, с которым она могла поделиться всеми своими радостями и бедами, самыми сокровенными мыслями. Хоть бери и ложись в могилу вместе с пей…

Спокойнее других казался Клычли. У него сердце разрывалось от горя, но он понимал, что сейчас не время давать место чувствам. Став на колени возле тела матери, он долго всматривался в её почти не изменённое смертью лицо, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти каждую его морщинку, каждую с детства знакомую и родную чёрточку.

— Ты была справедливым человеком, мама, — прошептал он, — всегда ты боролась за правду и погибла за неё. Не обижайся на нас, родная, что не можем похоронить тебя своими руками. Борьба, в которой ты погибла, ещё не кончилась. Разреши, мать, детям своим живыми и невредимыми вырваться из рук врага…

Он поднялся с колен и обратился к Оразсолтан-эдже:

— Наш род осиротел, остался без головы, Оразсолтан-эдже. Вы были дружны с нашей мамой. Согласитесь заменить её нам, будьте старшей в нашем роде! Согласны? Весь поминальный обряд и похороны проводите сами. Нам здесь нельзя задерживаться. — Он обвёл взглядом молчаливых родственников, как бы спрашивая у них совета. — Сюда непременно вернутся джигиты Бекмурад-бая. И не только за Сергеем. Они придут мстить за убитых. Поэтому, дорогие родственники, забирайте всех старших ребят и отправьте их на время подальше, в другие аулы. Сколько у них убитых, Дурды?

— Четверо.

— Оружие их собрали?

— Собрали.

— А коней.

— Трёх. Четвёртый убежал.

— Тогда давайте не мешкать. А вы, женщины, не голосите и детишек придерживайте, чтобы не слишком шумели. От тишины жизнь ваша зависит.

Когда родственники поспешили выполнить совет Клычли, он наклонился к Сергею.

— Ну, как твои дела, друг?

— Что о моих делах спрашивать, когда такое несчастье случилось! — горестно ответил Сергей. — Из-за меня ты мать потерял…

— Не из-за тебя, — поправил Клычли, — а из-за этих бешеных собак!

— Всё равно потеря есть потеря и ничем её не возместишь… Я, брат, и раньше знал, что туркмены свято чтут закон дружбы, но после того, что вы для меня сделали, я слов не нахожу для благодарности. Дороже братьев родных вы мне стали! Если жив останусь, до конца дней своих буду считать себя в неоплатном долгу и перед тобой, и перед Дурды и вообще перед всем вашим народом.

— Ладно, чего там! — пробормотал Клычли, смущённый горячностью друга. — Все мы служим делу революции и помогаем друг другу в трудную минуту. Ты разве мало для нас сделал хорошего? Не ты нас воспитывал, не ты по верному пути направил? Так что давай уж лучше не будем говорить о благодарности, То, что мы делаем, мы обязаны делать, и благодарить за эго не надо.

— Ты молодец, Клычли! — сказал растроганный Сергей. — Ты самый настоящий революционер! И пусть даже мне придётся погибнуть, я буду знать, что погиб не зря, если после меня останутся такие крепкие, понимающие парни, как ты и Дурды.

Пока они говорили, один из двоюродных братьев Клычли сообщил, что верблюд для перевозки раненого приведён. Сергея вывели, устроили в специальном приспособлении, в которых ездят на верблюде женщины, и тронулись в путь.

— Куда? — поинтересовался Сергей.

— В Чарджоу, — так же коротко ответил Клычли.

— Втроём доберёмся ли?

— Мои шурья и двоюродные братья догонят нас немного погодя. Они отстали на случай, если погоня будет. На твоём-то «скакуне» горбатом от ахал-текинца не убежишь.

— Ребята, — заволновался вдруг Сергей, — мы уходим, а как же Берды, а? Ведь пропадёт парень ни за понюшку табака, если не поможем!

— Н-да, — сказал Клычли, — и тут яма, и там — ухаб. Плохие слухи ходят, Сергей. Агу Ханджаева Эзиз-хан лошадьми разорвал. Теперь поговаривают, что ещё одного большевика такая же участь ожидает. Не иначе как о нашем Берды говорят. Может, и выдумывают, да искр без огня не бывает.

— Как же быть, ребята? Неужели бросим на растерзание?

— Бросать нельзя. Я уже по-разному прикидывал. Остановился пока на одном: вы в Чарджоу поедете, а я в Мары останусь и на месте посмотрю, что можно сделать.

— Я тоже останусь! — вмешался Дурды. — Мне Берды не чужой!

— Чужих у нас нет! — обрезал его Клычли. — И оставаться тебе незачем.

— У двоих силы больше, чем у одного!

— Тут не сила нужна, а хитрость. Силой у Бекмурад-бая лакомый кусок не отнимешь.

Многие фонари на городских улицах были разбиты. А те, что остались, светили тускло и неровно, с трудом отвоёвывая у темноты маленький блеклый кружок около столба. Городской парк, налитый зловещей тишиной, невольно заставлял позднего прохожего ускорять икни и опасливо оглядываться. Недобрые мысли навевали и брошенные жителями дома с выбитыми окнами.

Однако высокий парень, спокойно идущий по затаившемуся ночному городу, казалось, вовсе не замечал этих следов костлявой руки войны. Он не походил на грабителей, которых щедро наплодило смутное время. И всё же любой встречный испуганно шарахнулся бы в сторону при взгляде на платок, прикрывающий нижнюю часть лица парня. Да и парень вёл себя несколько странно: старался выбирать улочки потемнее; прежде, чем выйти из-за угла, осматривал улицу. Неизвестно, чего он опасался, так как мимо нескольких вооружённых джигитов он прошёл совершенно спокойно.

Его никто не останавливал. И только на одной из улочек патрульный, что-то заподозрив, схватил его за плечо.

— А ну, сними повязку!

— Можно и спять, — спокойно согласился парень. Он стал левой рукой развязывать узел на затылке, не вынимая правую из кармана. Обернувшись в том направлении, откуда шёл, негромко крикнул: — Бекмурад-бай, убери своего олуха!