Не двигаясь с места, Берды сказал:

— Чай сами пейте! И предупреждаю: если узнали меня, то теперь должны забыть! Понятно?

— Понятно, милый, понятно, — заторопилась Энеку_ти—Только я не совсем пойму, что ты хочешь этим сказать…

— Понятно, понятно, — подал голос и Габак-ших, отошедший ещё дальше в глубь кельи.

— Ах, Берды-джан! — Энекути всхлипнула. Я ежедневно пять раз совершаю намаз и всё время прошу аллаха, чтобы он избавил от страданий Узукджемал-джан. Ишан-ага тоже молится и тоже просит. Но что поделать — не всегда просьбы людей выполняются… — Она притворно заплакала, прикрывая концом головного платка сухие глаза.

— Перестаньте плакать! — поморщился Берды. — Что случилось с Узук?

— Нету нашей Узук-джан, нету нашей газели!..

— Как нету? — у Берды сжалось сердце. — Умерла?

— Один аллах ведает, умерла или жива ещё… Пропала наша Узук-джан, исчезла, как звёздочка перед солнцем…

Берды облегчённо перевёл дыхание.

— Давно пропала?

— Ох, милый, не могу я тебе этого сказать, — Энекути шмыгнула носом, высморкалась в подол платья. — Сегодня одна женщина приходила к святой могиле, говорит: с прошлой ночи её нет. А другие говорят, что уже два дня как пропала. Что из этого правда, что неправда — понять не могу.

— И вчера об Узук говорили?

— Нет, Берды-джан, вчера словечком никто не обмолвился.

Понятно, подумал Берды, такие вещи долгим секретом не бывают. Если бы Узук исчезла два дня назад, то аульные кумушки уже вчера чесали бы свои языки. Но они заговорили только сегодня, значит… Вот неудача! Как нарочно всё складывается так, чтобы помешать нам! Ведь приди я сюда на день раньше, наверняка всё было бы в порядке.

— Берды-джан, — тронула его за рукав Энекути, — ты не знаешь, что твой ишан-ага обладает чудотворной силой — он дружит с белыми духами!.. Ну-ка, ишан-ага, призовите своих духов и спросите у них, что случилось с Узукджемал, где она прячется… Берды-джан, да что же ты стоишь? Проходи, садись! Чаю сейчас попьём…

Габак-ших неуверенно мялся в дальнем углу кельи.

— Иди сюда! — рявкнула на него Энекути. — Зови своих духов! Спрашивай у них!..

Опасливо косясь на Берды, продолжающего стоять у порога, Габак-ших сделал несколько шагов вперёд, опустился на колени и забормотал:

— Выстаивайте молитву, приносите очищение… нет греха на слепом и нет греха на хромом… не сравнится слепой и зрячий… последуйте за тем, кто не просит у вас награды… солнцу не надлежит догонять месяц… мир Мусе и Харуну… сегодня будете вознаграждены наказанием унижения… с опущенными взорами выйдут они из могил… восхваляет аллаха то, что в небесах, и то, что на земле…

Как всегда, Габак-ших путал и мешал в одну кучу суры корана. Но уличить его в этом было некому. Энекути не шибко разбиралась в священном писании, знала только то, что запомнила, служа ишану Сеидахмеду. А Берды вообще ничего не знал.

Закончив бормотать тексты из корана, Габак-ших серьёзно заглянул во все углы кельи, словно ожидал увидеть там кого-то, вытянув длинную и тощую, как у облезлого петуха, шею, посмотрел в окно.

— Скажите мне, духи, быстро скажите, где Узук-джемал? — выкрикнул он и прислушался.

Берды наблюдал за ним со смешанным чувством любопытства, насмешливости и враждебности.

— Охраняйте свои души и свои семьи от огня… — пробормотал Габак-ших. — Ушёл куда-то самый главный белый дух, — виновато пожаловался он Берды, — остальные боятся чёрных духов, ничего не говорят…

Берды презрительно хекнул, повернулся к выходу.

— Сами вы духи! — бросил он через плечо. — И белые, и чёрные, и главные, и малые! Кроме вас другой нечисти нет на свете!

Он с треском хлопнул дверью. Энекути, сунувшаяся было за ним, испуганно отпрянула, невольно потирая лоб.

Было уже около часу ночи, когда по дороге, тянущейся вдоль северной стороны железнодорожного полотна, к городу подходила женщина. Она шла медленно, сильно хромая, держа в руках обувь, и часто оглядывалась.

Даже в добрые времена туркменки, если случалась необходимость выйти из дому в поздний час, шли не дальше ближайших соседей. Поэтому любой прохожий, встретив идущую, не мог не удивиться и не обратить на неё внимания. К счастью, дорога была пустынна.

Поравнявшись с расположенными на окраине города печами для обжига кирпича, женщина свернула в сторону и присела отдохнуть.

Нагретый за день воздух остыл. Он был чист и прозрачен. Крупные низкие звёзды мерцали в небе. Земля дышала мягкой прохладой и манила к покою, ко сну. Запоздавшая путница с радостью приняла бы это безмолвное приглашение, но задерживаться ей было нельзя. Она тревожно вслушивалась в голоса ночи, готовая бежать при каждом подозрительном шорохе. До её слуха долетало только петушиное пение да тоскливый одинокий рёв ослов.

Отдохнув, женщина с трудом поднялась на ноги, по тотчас же, ойкнув, быстро присела. Со стороны железнодорожного полотна послышались голоса. Женщина не понимала русского языка, однако по тону говоривших было ясно, что собрались там не друзья. Резкие выкрики перемежались каким-то подозрительным лязгом. Ударили торопливые выстрелы, послышался стон и снова — выстрелы.

Задрожав, женщина прижалась к стволу дерева, под которым отдыхала. Она многого не понимала, но одно ей было ясно: там, в ночной темноте, в благодатной звёздной прохладе люди убивали людей. Кто убивал, кого? Может быть, со временем она узнает всё это, и имена павших в эту июльскую ночь под белогвардейскими пулями наркома труда Туркестанского края Павла Полторацкого и председателя марыйской ЧК Исидора Каллениченко станут для неё самыми дорогими и близкими. Может быть, со временем она узнает и другие имена героев революции, отдавших свои светлые жизни за то, чтобы вот такие, как она, не озирались затравленно на ночной дороге, не бежали из дому невесть куда. Может быть. Но сейчас она знала только то, что люди убивали людей.

Подождав, когда голоса затихнут, женщина крадучись пошла дальше. Возле моста через Мургаб её остановил часовой-туркмен.

— Пропусти меня, добрый парень! — взмолилась она. — Не задерживайте, пожалуйста, дайте пройти!

— Куда вы идёте? — допытывался часовой, пытаясь заглянуть в лицо женщине.

Отворачиваясь от него и прикрываясь полой халата, она прошептала:

— Домой иду… Вон на том берегу мой дом. Только перейти мост и в сторону немного свернуть… Пропустите меня, добрый парень!

Джигиту было скучно стоять одному, да и женщина по голосу казалась молодой. Он начал заигрывать.

— Поздно вы ходите. И одна. Да ещё и нога у вас, кажется, болит — хромаете. Как станете убегать, если кто погонится за вами?

— Да-да, — обрадованно сказала женщина, — болит нога. Никак уснуть не могла. Вот потому так поздно и пошли с мужем к табибу.

— С мужем? — удивился джигит. — Где же он?

Женщина немного смешалась.

— Он… он… к другому мосту пошёл! — Она не знала, есть здесь другой мост или нет, говорила наобум. — Там без охраны мост, но далеко. А у меня нога болит, я напрямик пошла… Пропустите меня, добрый парень, не задерживайте!

Она оглянулась. Вдалеке, в свете одинокого фонаря мелькнула чёрная человеческая фигура. Женщина задрожала — ей показалось, что она узнала прошедшего там человека, — умоляюще протянула руки к часовому.

— Ради аллаха… ради вашей матери… ради детей ваших, пропустите!

Почуяв неладное, часовой чиркнул спичкой. На него глянули огромные, расширенные ужасом глаза на бледном и прекрасном лице. Спичка, догорев, обожгла пальцы. Джигит отступил в сторону.

— Иди, сестра, — негромко сказал он, — иди, и да будет мир на твоей дороге… Ничего не бойся, иди. — И глянул туда, где желтело пятно одинокого фонаря.

Женщина торопливо ступила на мост, на секунду задержалась.

— Братец, прошу тебя… если подойдёт такой высокий, косоглазый мужчина, не пропускай его, прошу тебя!..