Сергей рванул ворот рубашки, рассыпая по кошме отлетевшие пуговицы, и долго смотрел перед собою мутными, невидящими глазами, трудно двигая кадыком, глотал что-то застрявшее- поперёк горла. Берды, бычьи уткнув голову и сжав зубы, гладил подрагивающими пальцами цевьё винтовки, щурился, словно видел в прорези прицела вражескую переносицу. Клычли бесцельно переливал остывший чай из пиалы в пиалу, следя за кружащимися в маленьком водовороте чаинками.

— Вот как! — хрипло, с натугой выговорил Сергей и закашлялся, прикрывая рот ладонью. — Погибли наши товарищи. А которые уцелели, тех поодиночке выловили и расстреляли. Это дело, конечно, до Ташкента дошло — Полторацкий сюда приехал, Павел, нарком труда. Из Ташкента-то, издали, оно не так хреново казалось, как на самом деле, а здесь делегация за голову схватилась, когда обо всём узнала, слёзы на глазах. Ну, посовещались мы, решили бой белогвардейцам давать. Да ведь кума кинет, а кум подымет — подвели железнодорожники, потихоньку беляков на станцию пропустили, без гудков и свистков. Полторацкий на телеграфе в ту пору был, помощи у Ташкента требовал. Там его и взяли, по слухам… Только почему-то, когда мы арестованных освободили, его среди них не оказалось. И Каллениченко — гоже, председателя нашего чека. То ли им удалось скрыться, то ли их где в другом месте держат, под секретом.

— Узнать нельзя разве? — спросил Берды. — Такого человека освобождать надо!

— Попробуем, если получится, — сказал Сергей, пытаясь застегнуть рубашку на несуществующие пуговицы.

Клычли протянул ему их на ладони. Он машинально взял, сунул в карман, продолжай мудровать с рубашкой. Потом, зажав ворот в кулаке, закончил:

— Многих ещё освобождать надо! Давайте, друзья, поживём пока жизнью погонщиков, потому что упущенного времени мы ничем не возместим. Ты, Клычли, прямо с утра отправляйся к ишану Сеидахмеду. Как своего бывшего ученика он тебя должен принять с почётом. Постарайся переубедить его, что он неправ, что начавшаяся война ни в коей мере не служит защите веры, а скорее вносит разлад между мусульманами, то есть вредит вере. Если он поймёт и выступит перед народом, мы выиграем много и в первую очередь спасём согни и согни обманутых дайхан.

— Понятно, — негромко сказал Клычли, — меня тут агитировать не надо.

— А ты, — обратился Сергей к Берды, — ты, Берды, езжай в пески и разыщи стан чабана Сары — там парии отобранное у купцов оружие хранят. Заберите его и двигайте прямо в Чарджоу, но только белым по дороге не попадитесь. Уразумел?

— Уразумел! — буркнул Берды.

— Вот и хорошо. В Чарджоу сейчас основной оплот закаспийских большевиков, а может даже и всего Туркестана. Сражение там будет нешуточное, постарайтесь пробраться пока ещё тихо. Ну, а я пойду, если не возражаете, в город, понюхаю, слишком ли там пахнет жареным при новой власти. Время, друзья, тревожное, держаться нам друг за друга надо крепче, чем слепому за свой посох. Если и поспорим иной раз, то не будем таить обиду.

Когда Сергей, распрощавшись, ушёл, Клычли принёс пару горячих чайников чая и спросил:

— Ты тоже сейчас тронешься?

Тронусь, — хмуро сказал Берды, — сейчас тронусь..

— Может тебе не хочется ехать, устал?

— Не в том дело!

— В чём же?

— Почему, думаю, род Бекмурад-бая всегда выходит победителем? Неужто они волшебное заклятие знают? У меня, знаешь, появилось большое желание повидаться кое с кем из этого рода, а потом уж махнуть в пески. Как, по-твоему, ладно будет?

— Хуже, чем неладно! — сказал Клычли. — Выпей-ка вот чаю горячего — из тебя дурь потом и выйдет. Чего это ты вдруг взвился, как норовистый жеребец?

— Узук они погубили, — тихо, почти шёпотом сказал Берды.

— Врёшь?!.

— Правду говорю, Клычли…

Лицо Клычли страдальчески перекосилось, он усиленно заморгал.

— Бедная женщина!.. Добились-таки своего, гиены вонючие!.. А ты что об этом знаешь?

— Весть передали.

— Верная весть?

— Говорят, что уже двое суток нет её в доме Бекмурад-бая. А где ей быть? Убили, конечно, и пустили слух, что пропала, мол.

— Да, — сказал Клычли. — Это на них похоже — они всегда, как кошки, таясь человечьих глаз блудят… Жаль Узук!

— Погибла! — с горечью выдавил Берды. — Мечтала о счастье, о жизни хорошей мечтала, надеялась… Эх, и потешусь я! От имени своего отрекусь, если весь их проклятый род не заплачет кровавыми слезами! Запомни мои слова, Клычли!

— Успокойся, Берды, — погладил его по спине Клычли, как гладят маленького обиженного ребёнка. — Даже самому Бекмурад-баю голову отрежь, всё равно твоё горе не станет легче. Вот если бы жива была Узук… Но уж коль приняла её земля, то пусть тебя утешит хоть то, что кончились для бедняжки Узук все её страдания.

— Не кончились! — скрипнул зубами Берды.

— Кончились, Берды, кончились, — сказал Клычли. — Засохшее дерево не зацветёт, мёртвый не воскреснет, — таков закон природы и спорить с ним невозможно. Но ты не вешай голову. Бесследно тонет игла, да и то иногда взблескивает на дне водоёма, а человек без следа пропасть никак не может. Если Узук умерла, мы найдём её могилу. А я в это не верю, я думаю, что жива она, и мы попытаемся разыскать её, живую.

— Утешаешь? — спросил Берды невесело. — Думаешь, от горя голову потеряю?

— Не думаю, — сказал Клычли, — твоя голова на плечах крепко приделана. И утешать не собираюсь, говорю то, что думаю. Утречком Абадангозель сбегает по своим женским тропкам в их ряд и всё разузнает. Уверен, что она с доброй вестью вернётся.

— Пусть так! — Берды поднялся. — Спасибо тебе, Клычли, за всё! Я поехал!

— Погоди, не торопись. Уже рассветает. Покушаешь — и поедешь.

— Ай, нет у меня аппетита! У Сары покушаю. Толь ко ты, Клычли, пока дело не выяснится, матери Узук ничего не говори, а то бедная Оразсолтан-эдже на месте умрёт от такой новости.

— Слава богу, я ещё ума не лишился! — сказал Клычли.

Проводив Берды, Клычли посидел немного в одиночестве, глядя как в окне наливается розовыми соками утра серая, вялая муть рассвета. Бессонная ночь сказывалась— пощипывало глаза, будто песок в них попал, податливостью сырого теста отдавали мускулы. Клычли потянулся до хруста в суставах и позвал:

— Абадан!

Она вошла чуть заспанная, с пятнами румянца на щеках, но уже деловито озабоченная наступающим днём, и остановилась у порога, вопросительно глядя, на мужа.

— Целую ноченьку просидели — спать, наверно, хочешь?

— Нет, — покривил душою Клычли — спать в общем-то хотелось. — Чаю крепкого сделаешь мне?

— Чай кипит. А ты здоров?

— Вполне, а что?

— Вид у тебя скучный, как у хворого.

— Ничего не поделаешь, моя Гозель, не всё время человеку веселиться дано.

Абадан повела полным плечом.

— И грустить без причины тоже не стоит. Голод пережили — с чего печалиться?

— Человек себе печалей сам не выпрашивает, — сказал Клычли. — Всё от жизни зависит — каким она боком повернётся. Голод, говоришь, пережили, а теперь вот война пришла, — это как, по-твоему? Сколько крови прольётся, сколько детей сиротами останется, молодых женщин — вдовами, — с этого веселиться, что ли? Когда солнце встаёт, его и зрячие видят и слепые чувствуют, а наш народ — как безглазая птица, век во тьме сидит, света не видит.

— Что-то не пойму я твоих мудрых слов, — откровенно призналась Абадан. — Ты со мной немножко попроще можешь разговаривать?

— Чего уж проще! Не знаешь, что делать — иди в джигиты к Ораз-сердару! Так наши туркмены и поступают. Не знают, глупцы, что сами для себя яму роют. Им кажется, сел на коня, винтовку взял — все беды с плеч долой. А беды ещё все впереди. Ждали, ждали урожая, дождались, да, видно, не придётся людям спокойно свой хлеб есть… Впрочем, ладно — ветер дует, а горы стоят. Переживём и войну. Слушай, Гозель, к тебе одна просьба есть — сделаешь?

— Смотря какая просьба, — улыбнулась Абадан.