Патрульный машинально глянул в ту сторону, куда кричал парень. Тот быстро приставил ему к папахе какой-то бесформенный предмет. Глухо прозвучал выстрел. Патрульный упал. Парень прислушался — вокруг было тихо. Тогда он стащил патрульного в арык, вскинул его карабин на левое плечо и неторопливо зашагал дальше.

Возле дома Черкез-ишана он остановился, посмотрел по сторонам. Вытащив из кармана правую руку, размотал тряпку, которой она была обернута, отклеил от ладони потную линкую рукоять браунинга. Поискал глазами: куда? — и, сунув тряпку под порожек крыльца, тихо постучал.

— Кто? — спросил из-за двери Черкез-ишан.

— Откройте, свои, — сказал парень.

Он шагнул через порог, подождал, пока хозяин запрёт дверь, и вместе с ним вошёл в комнату.

Черкез-ишан недоуменно всматривался в обвязанное лицо.

— Не узнаёшь, ишан-ага? — усмехнулся гость, снимая повязку.

— Тьфу ты, чёрт — Клычли! — облегчённо выдохнул Черкез-ишан и засмеялся. — Не узнал. Да и мудрено тебя узнать, когда ты под бандита вырядился. Жив-здоров?

— Мне-то что сделается, — сказал Клычли.

— Да-да, понимаю, — сочувственно вздохнул Черкез-ишан. — Слыхал о постигшем тебя горе. Мир её праху, хорошая была женщина твоя мать. Мужайся, Клычли. Сказано в писании: «Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для неё».

— Да уж действительно — «не возлагаем»!

— Всё же вы четыре жизни взяли за одну.

Черкез-ишан подвинул на середину чайник, накрытый для сохранения тепла салфеткой, спросил:

— Голоден?

— Нет, не беспокойся, — отказался Клычли. — Чаю попью с удовольствием.

— Тогда рассказывай, какие у тебя новости.

Новости в хворосте, а хворост в печку несут. Сергея вот в Чарджоу отправили, раненого.

— Правильно сделали, что отправили. Тут против русских особенно лютуют. Лучше ему подальше от греха. Как говорится, чем соседа обвинять, лучше дверь запереть. Ну, а ещё что?

— А ещё нападения Бекмурад-бай опасаюсь. Правда, в ауле лишь женщины да дети остались, но ведь обезумевший верблюд не разбирает кого давить. За своих убитых Бекмурад-бай может и на детях зло сорвать.

— Это уж ты преувеличиваешь, — сказал Черкез-ишан. — Сейчас люди всё время на фронте гибнут, ваш аул можно посчитать за тот же фронт. На взрослых мужчинах они, конечно, могли бы отыграться, но женщин и детей тронуть не посмеют.

— Хоть бы так.

— Не посмеют! — повысил голос Черкез-ишан. — Никто, в ком течёт туркменская кровь, не посмеет сводить мужские счёты с женщинами и детишками!

— Вообще-то ты, ишан-ага, прав, — согласился Клычли, позволив себя убедить, — но есть у меня ещё одна забота. Не придумаю, с какого конца за неё и браться.

— Поделись, — предложил Черкез-ишан. — В двух котлах шурпа жиже — в двух головах мозги круче.

— Поделюсь, — кивнул Клычли. — Я к тебе, как видишь, каждый раз, словно к пророку, за помощью обращаюсь.

— Пророк с бритой бородой! — хихикнул Черкез-ишан, однако ему польстили слова Клычли.

— Дело касается того парня, Берды. Помнишь? — сказал Клычли. — Ты к нему, знаю, относишься неприязненно, однако ради нашей давней дружбы должен мне помочь. Он попал в руки Бекмурад-бая, и его надо выручить, хотя бы для этого пришлось луну с неба сорвать и Бекмурада по башке ею стукнуть.

— Не поздно ли спохватились? — сощурился Черкез-ишан. — В прошлое воскресенье Эзиз-хан придумал казнь для Аги Ханджаева, а в это воскресенье ту же партию Бекмурад-бай думает сыграть с Берды. Ты об этом слышал?

— Кое-что слышал, затем и поспешил.

— Тогда я тебе скажу, где находится твой Берды. Он сидит в одной из каморок психолечебницы моего отца — почтенного и благочестивого ишана Сеидахмеда, неустанно пекущегося о благе ближних своих, под коими он разумеет вашего покорного друга, — Черкез-ишан шутовски поклонился, — и ещё, может быть, двух-трёх не менее достойных уважения лиц. Сидит Берды в цепях, на окне — решётка, у двери — недремлющий часовой. Вы довольны исчерпывающими сведениями?

— Вполне, — сказал Клычли. — Значит, не доверяет Бекмурад-бай марыйской тюрьме?

— Он своему пупку не доверяет: всё поглядывает, чтобы не сбежал, — засмеялся Черкез-ншан. — А всего вернее, хочет устрашить лютой казнью аульчан. Марыйцы-то уже видели такое, их не удивишь, а аульчанам — новость. Знаешь, говорят, Эзиз-хан не сам такую казнь выдумал, ему её муллы подсказали, вспомнив «славные» деяния Чингиза и хромого Тимура. Чёрт его знает, вроде бы и не глупый человек Эзиз-хан, а не понимает, что слава, построенная на беспощадности, всё равно, что обед, смешанный с медленным ядом — не сразу, но убьёт обязательно. Или он о завтрашнем дне не думает?

— Он и о сегодняшнем не думает, не только о завтрашнем, — заметил Клычли. — Да только есть пословица: «Посеял ячмень — пшеницы не жди». Боком ему выйдут его злодейства. Но всё же, как с Берды решим? Коли он у твоего отца находится… Или отказываешься помочь? Только прямо говори, в глаза мне смотри!

— Не пугай, — сказал Черкез-ишан, — меня Ораз-сердар пугал уже, я — привычный. Постараюсь помочь твоему шальному Берды. Но только сразу предупреждаю: в успехе не уверен.

— А ты постарайся.

— Да уж постараюсь, если взялся. Честно говоря, такого молодца, как Берды, даже врагом приятно иметь.

— Не сказал бы! — хмыкнул Клычли. — Но Берды тебе не враг, ишан-ага, ты уж мне поверь, сделай такое одолжение. Я тебя в других делах не обманывал и в этом, не подведу.

— А Елхана кто ко мне в дом привёл? — съехидничал Черкез-ишан.

Клычли отмахнулся.

— Это пустяк, о котором и вспоминать не стоит. Да, по-моему, ты же сам первый и назвал его Елханом. Разве не так было?

— Твой верх! — сдался Черкез-ишан, смеясь. — Конечно, я понимаю, что Берды мне не такой враг, который каждый удобный момент для удара ловит. Если и столкнёмся мы с ним на узкой дорожке, то только лишь из-за Узукджемал.

— Послушай, ишан-ага, давай разберёмся в этом вопросе, — доверительно сказал Клычли, наливая чай себе и Черкез-ишану.

— Давай, — охотно согласился Черкез-ишан.

— Ты знаешь, надеюсь, сколько пришлось Берды пережить из-за этой девушки?

— Кое-что знаю.

— В таком случае как же твоя совесть, — а я знаю, что совесть у тебя безусловно есть, — как она не подскажет тебе, что становиться между этим парнем и этой девушкой просто-напросто грех? Тут и законы нарушаются, и обычаи, и всё на свете.

— Отвечу, — серьёзно сказал Черкез-ишан. — Понимаю, что нарушаю обычай и всё, что угодно, но изменить ничего не могу. И виновата в этом сама девушка. Она так меня околдовала, что никаких сил нет разрушить чары. Что могу поделать, скажи, если любовь оказалась сильнее меня? Это не собака, которую можно держать на привязи. Она мною распоряжается, а не я ею. Я ведь хочу девушку не для минутной утехи, ты пойми это! Я жениться на ней хочу! По закону, по всем законам! Никого не люблю и не смогу полюбить, кроме неё!

— Ладно, — мягко сказал Клычли, — не надо горячиться, ишан-ага. Я тебе верю. Давай прекратим этот разговор.

— Давай! — Черкез-ишан энергично потряс головой — И не тревожь ты меня больше с такими разговорами! Ты знаешь, кого я сильнее всего на свете ненавижу? Не знаешь. Так я тебе скажу: Бекмурад-бая. А почему? Потому что он столько зла причинил Узукджемал! Попадись он мне в удобном месте — рука не дрогнет!

— Вот это — разговор! — одобрил Клычли.

— А ты что думаешь! Словом, всё сделаю, чтобы помочь Берды — не сомневайся.

— Я в тебе и не сомневался никогда. Как собираешься действовать?

— С отцом завтра потолкую. Бекмурад-бай ведь постоянно держит своё ухо у губ «святого пира». Если отца уломаю, стало быть всё в порядке. Тем более давненько я не навещал его — старик, наверное, соскучился, помягче будет.

— А почему долго не навещал?

— Поссорились с ним немножко, — сказал Черкез-ишан.

— А жена… жёны как же без тебя? Не скучают? И дети?

— Что — жёны! Младшая умерла не знаю от чего — пока приехал, её уже схоронили. От старшей — одна девочка. Да эту, старшую, я и сначала не терпел, а теперь и подавно видеть не могу. А когда не любишь, всё в человеке противно, даже собственные дети от него. Не могу смотреть, как она ходит, как, разговаривает, как смеётся. На край света готов сбежать, чтобы только не видеть. Скажи, не бывает так?