Берды схватился за гриву. Он всё ещё не мог дышать к ещё раз глотнул воды. Несколько раз пальцы его оскользались на мокрой жёсткой гриве, и всякий раз конь приостанавливался, давая хозяину возможность снова ухватиться за пего.
Это продолжалось бесконечно долго. Один раз обессиленному, полузадохшемуся Берды послышалось тревожное ржание. Он понял, что Серый выбивается из сил, тонет, борясь с бурным течением реки, и заплакал от жалости к нему. Так, плачущего, не имеющего сил встать на ноги, задыхающегося, его взяли джигиты на западном берегу Муртаба.
Он принял это с покорным равнодушием бессилия. Покачиваясь со связанными руками в седле, поддерживаемый с двух сторон двумя джигитами, он безразличными глазами скользнул по плачущей у моста молоденькой девушке, не узнавая её и не догадываясь, что здесь произошла ещё одна трагедия. А случилось вот что.
Сыновья Худайберды-ага, умершего в голодный год, маленькие Хакмурад и Довлетмурад играли неподалёку от реки. Привлечённые выстрелами и криками скачущих всадников, они подошли поближе к мосту. И в это время увидели: их «кака Меле» изо всех сил нахлёстывает коня, а за ним гонятся чужие. Ребятишки они были сообразительные и решили помочь старшему брату уйти от погони. Они стащили с себя рубашки, юркнули под мост и, когда Меле проскакал мимо, выскочили на дорогу, подпрыгивая, закричали, заулюлюкали, подкидывая кверху рубашки.
Конь англичанина, скакавшего первым, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону. Всадник вылетел из седла. Вскочив, он несколько секунд смотрел на ребятишек. И они, испуганные и притихшие, смотрели на его худое лицо, похожее на обтянутый пергаментом череп. Оскалив крупные лошадиные зубы, англичанин медленно потянул из кобуры пистолет. Взявшись за руки, Хакмурад и Довлетмурад смотрели, не понимая, что он хочет делать. Они так и не поняли, упав после выстрелов друг на дружку: младшенький Хакмурад — вниз, старшин Довлетмурад — сверху, словно прикрывая братишку своим телом от нового выстрела. Англичанин продул ствол пистолета, сунул его в кобуру; сморщившись и пробормотав проклятие, потёр ушибленное при падении колено и пошёл к своему коню. Ласково потрепал его по холке, огладил шелковистый храп, протянул на ладони кусок сахара. Конь громко захрустел, а он стоял и смотрел на него внимательными добрыми глазами, дожидаясь, пока джигиты выловят из реки подплывающего большевика.
Когда прибежала Мая, над трупиками мальчиков уже гудела большая зелёная муха. Рыдая, девушка тормошила братишек, умоляла подняться, вспоминала, как спасла их от смерти в голодный год, прося подаяние, проклинала убийц.
— На своих руках вас носила! — рыдала Мая. — Последнюю корочку отдавала!.. Халатом своим одевала, сама мёрзла!.. Ой, братишечки, вы мои родненькие! Поднимитесь, мои хорошие… скажите хоть словечко…. Ой, горе мне!.. Дикий зверь жалеет маленьких — у кого же на вас рука поднялась, какая проклятая мать родила его в полуночный час!.. Ой, братишечки, вы мои родненькие!..
В пароксизме отчаяния она била себя по лицу, рвала волосы, стонала от невыносимого ужаса случившегося. Джигиты обходили её стороной, хмурились, стараясь не глядеть.
Англичанин покосился, презрительно цикнул слюной сквозь длинные зубы; насвистывая, стал поправлять подпругу. Джигиты обходили и его, как зачумлённого, пряча в глазах тяжкое недоумение.
Меле догнал Аллака и Агу уже у самого города.
— Где остальные? — спросил Аллак.
Меле растерянно передёрнул плечами.
— Не знаю, дядя Аллак. Сергей в воду упал. Дурды за ним прыгнул. Берды велел мне тебя догонять, а сам на мосту остался.
— Выходит, одни мы с тобой спаслись?
— Не знаю, дядя…
Велев Меле подождать его возле больницы, Аллак взвалил на спину потерявшего сознание Агу и пошёл разыскивать врача. Не успел Меле осмотреться, как со стороны железнодорожного моста ударили выстрелы. Парень не сразу сообразил, что стреляют в него. Поняв, поспешно спрятался за угол больницы.
Чуть не на голову ему через больничную ограду мешком перевалился Аллак. Упал на четвереньки, вскочил, стряхивая пыль. Губы у него были серые.
— С ума они там посходили, что ли? — спросил он у Меле. — По своим стреляют!
— Это не наши, дядя Аллак! — испуганно сказал Меле. — Там погоны видны… белые погоны.
— Тебе не померещилось? — с сомнением покосился на племянника Аллак.
Меле отрицательно затряс головой.
Проезжавший мимо толстый армянин крикнул:
— Эй, люди на лошад, каторы хвост кароткий! Давай бегай быстра! Красный — ушёл, белый город прышол!
— Гони быстрее! — от торопливости Аллак не мог лопасть ногой в стремя. — Гони, Меле!
— А как же этот… Ага? — спросил Мело.
— Больного не тронут… Гони, говорю!
Конечно, Аллак не оставил бы Агу Ханджаева, знай он, какие с тем счёты у Эзиз-хана. Вражда началась давно, ещё в семнадцатом году. Во время голода Тедженский Совет поручил Аге Ханджаеву и Хангельды Голаку раздачу продуктов населению. Такой же шаг, в целях завоевания авторитета у народа, предпринял и Эзиз-хан, уже прославившийся как организатор сопротивления тедженских дайхан царскому набору на тыловые работы. Естественно, возможностей у Эзиз-хана было больше, чем у Совета, надо было как-то выбить козыри из его рук.
Ага Ханджаев предложил напасть на отряд Эзиз-хана. Это было осуществлено, настолько успешно, что сам Эзиз-хан едва сумел удрать и остановился, только добравшись до Хивы — резиденции Джунаид-хана. С тех пор он возненавидел Агу Ханджаева лютой ненавистью и поклялся бородой пророка жестоко отомстить за свой позор.
Ага знал это. И когда медсестра шепнула ему, что город заняли белые, он в первую очередь поинтересовался, есть ли среди них джигиты Эзиз-хана. Сестра сказала, что есть, и Ага понял: нужно готовиться к смерти. Перед его глазами возникла плотная фигура в синем халате и коричневой папахе, побитое оспой, широкое лицо, беспощадная, как лезвие ножа, усмешка под усами. Да, умирать не хотелось, очень не хотелось умирать!
Имей он хоть малейшую возможность двигаться, Ага немедленно попытался бы спрятаться подальше. Но двигаться он не мог. Оставалось только ждать и надеяться, что Эзиз-хан не пронюхает о нём.
Рана жгла огнём. Однако, забывая о боли, Ага напряжённо прислушивался к шагам в больничном коридоре, всякий раз гадая, за ним пришли или нет. Шаги удалялись, и Ханджаев облегчённо переводил дыхание, даже разрешал себе постонать немного для облегчения боли.
Постепенно он успокоился, поверив в свою счастливую звезду. В самом деле, почему Эзиз-хан должен проверить именно больницу? Да и вообще разве мало у него Сейчас забот, чтобы отвлекаться на поиски одного единственного человека? Конечно, всё обойдётся. Мы ещё поспорим с тобой, Эзиз-хан! Посмотрим, чья возьмёт!
Четверо джигитов вошли в палату.
— Этот? — спросил один, указывая плетью на Ханджаева.
Сестра кивнула, пряча заплаканные глаза.
Джигиты молча подняли Ханджаева, вынесли на улицу, положили в дожидающийся фаэтон. Усатый азербайджанец угрюмо покосился с облучка, осторожно тронул коней, вздохнул, перебирая вожжи короткими сильными пальцами.
Час спустя, глашатай Керекули проковылял через базарную площадь, забрался в свою башенку и закричал:
— Люди, слушайте! Сегодня Эзиз-хан устраивает большой той возле двора Топбы-бая! Приглашаются все желающие! Слушайте, люди, не говорите потом, что не слышали! Спешите на той! Не опаздывайте!
Любопытных хватает всегда. Нашлись и на этот раз любители праздничных развлечений. Но их ожидало развлечение совсем иного рода.
Возле двора Топбы-бая сидели на конях Эзиз-хан и его визири. Лица их были надменны и непроницаемы, совсем не праздничные лица. Подстать всадникам и кони сердито гнули шеи, рыли копытами землю.
Шагах в семи-восьми от них, опираясь о землю руками, сидел молодой джигит. От бледности его смуглое лицо выглядело серым. По лбу и щекам ручейками стекал пот. Джигит водил по сторонам глазами и муть слышно просил:
