Геологу положено ежедневно записывать свои наблюдения простым карандашом, для лучшей сохранности, в специальном полевом дневнике. Шуточки на пронумерованных его страницах не положены. Это Борис понимал, но все же в аэропорту, в нудные часы ожидания, не удержался, вывел на первой странице заголовок:

А ниже, подражая стилю старинных документов (их в архиве треста хранилось немало), он старательно написал:

После второй задержки рейса по метеоусловиям появилось продолжение:

А еще через час, когда надежд на вылет почти не осталось, начертал он по диагонали начальственной рукой резолюцию:

Все это отобразило не только скуку ожидания, но и почти уверенность в том, что бесславно завершится эта операция и никому дневник не будет нужен.

Утром, наедине, Борис снова повторил опыт с тяжелой жидкостью, отделил и долго разглядывал в лупу три крупинки, благородство которых сомнения не вызывало.

Он достал дневник и, зачеркнув первую страницу, написал: «Зачеркнутому — не верить!» и уже всерьез отобразил все, что узнал.

У Степанковых за чаем он сказал Андрею:

— Теперь сам понимаешь, как важно дочиста обобрать медведя.

— Не оплошаем, — заверил Андрей. — Мы с тобой и с Андрюшей пойдем к медведю напрямик, а…

— Ну, мам!.. — заныл вдруг Витянька.

— Еще чего! — отрезала она.

— Василий, тоже наш охотник, поедет на подводе, — продолжал Андрей, — и будет нас ждать в устье Ряженки — дальше не проехать.

— А без подводы мы что, золото не дотащим? — улыбнулся Борис.

— Медведь тоже ценность — собакам на корм, его все едино сюда тащить надо. И обобрать все, что на нем налипло, можно, только когда он в тепле полежит, оттает. А чтобы крупинки эти не растерять на пути, мы его в брезентовый мешок затарим.

На том и порешили. Когда завтрак, похожий на обед, подошел к концу, Борис достал карту, попросил Андрея нанести на нее путь, которым они пойдут, и внимательно следил за движением карандаша, стараясь все запомнить.

Пришел Андрюша, уже готовый в путь.

— Ну, мам!.. — опять заныл Витянька.

— Завел пластинку! — рассердилась она.

Борис начал одеваться и тут Витянькино «Ну, мам!..» зазвучало снова и снова, словно пластинку заело. Он не отрываясь смотрел на мать, а жался к деду.

Тот вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:

— Такой случай, память, можно сказать, на всю жизнь!

И Андрей, натягивая сапог, добавил:

— За один-то день много в науке он не потеряет…

Все смотрели на Зину, а она на сына, хмуря брови… И вдруг улыбнулась:

— Но смотри, если будет хоть одна тройка…

Договорить она не успела, Витька подпрыгнул, чмокнул ее в щеку, а затем деда в седую бороду и выскочил за дверь. Вернулся он поразительно быстро, в сапогах, беличьей ушанке, полушубочке, опоясанном патронташем, а на плече, дулом вниз, ружьецо.

— Игрушечное? — спросил Борис.

Андрюша захохотал, а Витя надул губы, нахмурился.

— Он в каникулы этим ружьецом сколько белок взял! — пояснила Зина с уважением.

— Стреляет надежно, — подтвердил отец, надевая куртку.

— Это я по неопытности, не в насмешку, — оправдался Борис и тоже стал собираться.

Не только Витя и Галуня — все взрослые с интересом разглядывали его доспехи: на груди бинокль (ремешок вокруг шеи), ниже, на поясе куртки, в футлярах шагомер и компас, по бокам фотоаппарат и полевая сумка, за плечами рюкзак и в руке молоток на длинной рукоятке.

Как положено перед дорогой, все присели, помолчали. Дедушка перекрестился (двумя перстами, как заметил Борис) и сказал:

— В час добрый!

У крыльца их уже ждали повизгивая Чула и Чарли.

Было сумрачно, лишь за рекой, над кряжем Угрюмый, чуть розовели облака. Они прошли огородом к оврагу, перебрались через ручей по заледенелому бревну и по узкой тропке начали подъем на кряж Кедровый. Андрей шагал первым, и Борис еле за ним поспевал. Скользила под ногами прошлогодняя трава. Пришлось расстегнуть воротник и следить за дыханием. Три шага — вдох, один — выдох.

На первую гряду поднялись всего за полчаса. Борис так устал, что даже часам не поверил.

Отсюда хорошо было видно во все стороны. Внизу — серые крыши, стога сена и огороды Молокановки вдоль левого берега реки Шатровой. По ней одиноко плыла запоздалая льдина. За рекой, над кряжем Угрюмым, облака уже сверкали золотом и пурпуром. Хотелось постоять, подождать, когда произойдет великое чудо — появится солнце, но Андрей поторопил:

— Путь долгий, а оно еще полчаса карабкаться будет! — Он показал Борису: — Там вон, за седловиной, гора Белая, правее — Острая, а в-о-о-н там — Билимбей, его обогнем и — привет топтыгину!

Только в бинокль был отчетливо виден этот Билимбей — плешивая каменная голова, чуть приподнятая над тайгой.

Осмотревшись, Борис понял, что, как зайдут они в тайгу, затеряются эти ориентиры. Поэтому следовало сразу же начать съемку — привязать к карте свой путь, определяя направление компасом, а расстояние — шагомером. Но с этой нудной, трудной работой едва ли к вечеру доберешься до места. Поэтому Борис легко убедил себя в том, что охотники верно определили место на карте, а проверить их он сможет позднее, если медведь окажется по-настоящему «золотоносным».

Шли то по тропкам, то виляя между могучими кедрами и скалистыми выступами, обходя овраги, забирая все выше и выше. Усталость как-то незаметно прошла, Борис дышал легко. Пахло сосной, прелью, а в низинах тающим снегом. Поглядывая больше по сторонам, а не на геологическую карту, он невольно ожидал какой-нибудь встречи и у каждого скалистого выступа отбивал образцы в надежде увидеть что-нибудь интересное.

Уже взошло над Угрюмым солнце, и тайга повеселела, стала прозрачной. Ни одной живой души не попадалось, и только стук молотка нарушал тишину. И на всех скалах было обнажено одно и то же: мелкозернистые слюдистые сланцы. Поэтому к концу второго часа Борис охотно уступил молоток Вите. Тот вместе с собаками мелькал то здесь то там и отовсюду приносил камни. Глаза его сияли, и Борис о каждом говорил: «Это интересно!» — хотя попадались все те же унылые сланцы. Каждый раз Витя смотрел на шагомер и радостно объявлял, сколько осталось позади. Он успевал на ходу обеспечивать всех брусникой и кедровыми шишками, смолистыми, с удивительно вкусными, крупными орешками.

— Коль сохранились до весны такие самопады, значит, не опустели еще беличьи кладовые, — пояснил горожанину Андрей и на ходу добавил с какой-то грустью: — Прошлое лето было урожайное, а он откормиться не смог, отощал до времени…

— Старость — не радость! — заключил Андрюша.

И дальше молча шагали, след в след, вроде и не быстро, но к концу третьего часа, уже на Билимбеевском склоне, когда показал шагомер пятнадцать тысяч, Борис начал спотыкаться от усталости и запросил передышки.

Бессильно повалился он на мох, повыше поднял ноги, уперся ими в сосну и жадно съел горсть брусники. Стало легче.

С Билимбеевского перевала Андрей повел их напрямик, сквозь густой еловый подлесок, и через полтора километра спустились они в овраг, как раз там, где у одинокой сосны сугроб был аккуратно прикрыт еловыми ветками.