Перешли овраг по мостику.

— Вот и наша избушка! — Андрей остановился у высокого крыльца.

— На курьих ножках, — добавил Борис, сосчитав восемь окон по фасаду обрамленных затейливой резьбой.

— Еще дедовская! — не без гордости пояснил Андрей.

Через холодные сени прошли в сени теплые, такие же просторные. Чула и Чарли там остались — порядок знают. Там встретила их русоволосая молодая женщина.

— Супруга моя, Зина, — представил Андрей. — А это наша Галуня, уже в первый класс ходит, а все за мамкину юбку цепляется!

— Прошу в залу! — поклонилась хозяйка.

В этой, на четыре окна, зале сошлось старое и новое: огромная печь с лежанкой, покрытой медвежьей шкурой, самодельный буфет, толстоногий стол, окруженный дюжиной тяжелых стульев с резными спинками, а ближе к окнам — журнальный столик, отделанный медью, торшер, три вращающихся кресла перед телевизором. На бревенчатых строганых стенах, в красном углу, тусклая икона, а поодаль — ветвистые оленьи рога, чучело лебедя, распластавшего крылья в полете, и много картинок, вырезанных из журналов.

И вдруг из-под стола вылез, шагнул по полу, крытому рядном…

— Алешенька это, наш меньшенький! — просияла Зина.

Дверь отворилась…

— Мамаша моя, Анна Михайловна!

Круглолицая, глазами схожая с Андреем, она явно принарядилась — белый воротник и узорчатая шаль.

— А это дедушка мой, Матвей Васильевич!

Этот без прикрас: потертая меховая душегрейка, «музейные» брюки галифе с кожаными наколенниками, в шерстяных чулках, как в сапогах. Высокий, стройный, он двигался легко и руку Борису пожал крепко. Старили его только глаза с белесоватыми, тусклыми зрачками. Он привычно сел во главе стола, огладил седую бороду и вступил в беседу с уверенностью человека уважаемого. Рассказал Борису, что в молодости, на Бодайбинских приисках, золота повидал всяко-разно, припомнил, сколько зарабатывал: «За два дня хромовые сапоги, но в студеной воде золото мыть — голосом выть!»

Все же он четыре сезона отработал, а вернувшись, этот дом поставил и больше от своего охотницкого дела не отрывался, но золото вроде бы не забыл, а там вы уж судите сами!

Андрей достал из буфета и осторожно поставил перед Борисом блюдце.

«Дно проруби было желто, как горчичник…» — мгновенно вспомнилась строка из Джека Лондона, потому что и дно блюдца было таким.

Борис пристально разглядывал песчинки, достав лупу, и все Степанковы смотрели на него.

Среди песчинок преобладали желтые — блестящие и тусклые, округлые и остроугольные, но было немало серых, прозрачных, зеленоватых.

Он наклонял блюдце в разные стороны, чтобы лучше падал свет, но чем дольше разглядывал желтые зерна, тем хуже их видел, и, казалось, вылетели из памяти признаки, отличающие золото от похожих минералов. Твердо остался в памяти лишь совет Пластунова — «Не торопись!»

Следовало отложить изучение на утро, сославшись на усталость, пояснив, что электрический свет обманывает… И все же Борис раскрыл походную лабораторию — очень уж хотелось приблизиться к истине!

Глядя сквозь лупу, он длинной иглой отделил десятка два зерен — все разновидности, похожие на золото.

Затем налил в пробирку зеленоватую тягучую жидкость, пояснив, что она в пять раз плотнее воды и поэтому утонуть в ней могут только тяжеловесы.

Пинцетом, глядя сквозь лупу, Борис поднимал зерна, бросал их в пробирку и следил за их движением… Первое зерно, самое крупное и по виду самое золотое, чуть погрузилось в жидкость и застыло, словно раскрылся над ним незримый парашют. И следующие пять зернышек тонуть не захотели — одно вовсе не погрузилось, а другое чуть опустилось и вынырнуло. Три зерна опустились медленно-медленно примерно на одну треть глубины пробирки и там остановились.

— Наверно, это зерна халькопирита — медного колчедана. У него плотность почти такая же, как у этой жидкости, — пояснил Борис.

Уже, казалось, все ясно, как вдруг — Борис даже вздрогнул! — желтенькое невзрачное угловатое зерно пошло вниз, напролом, все быстрее и ударилось, легло на дно пробирки. И еще четыре зерна — как нож в масло! Так погружаются только самые тяжелые минералы золота и платины. Эти на платиновые никак не похожи, и значит, есть золотые зерна на этом блюдечке, надо же, с голубой каемочкой!

И следовательно, его приезд не напрасен, а Степанков прав, подняв шум!

С трудом сдержав себя, Борис сказал подчеркнуто спокойно:

— Выводы делать рано, но можно предположить, что вы правы: среди этих зерен есть и золотые!

— Я же говорил! — обрадовался дедушка.

— Ты у нас молодец! — Андрей засмеялся счастливо, а вслед за ним и все остальные Степанковы, даже Алеша.

Борис тоже улыбался, но испытывал при этом чувство двойственное. Приятна была радость этих симпатичных людей, но лично для него было бы куда проще, если бы оказалось «медвежье» золото не золотом, и поспешил бы он назад, к своим неотложным делам. А теперь… «Опанасе, не дай маху!» — вспомнил он слова поэта и сказал себе торжественно: «Приступаю к расследованию!»

Теперь для Бориса стали важными все подробности. Он спросил, показав глазами на блюдце:

— Тут все, что удалось собрать?

— Что ты! — махнул рукой Андрей. — Тут только малость, взял для образца, а на нем таких — как блох. Я трогать не стал, чтобы все было документально!

— А где он? — спросил Борис с невольным почтением.

— Километров восемнадцать отсюда. — Андрей рукой показал направление.

— Минутку!

Борис поставил блюдце и принес полевую сумку, новенькую, сильно пахнущую кожей, достал из нее карту и набор аэрофотоснимков. Он удивился, с какой быстротой Андрей разобрался в извивах линий на карте и показал на южном склоне кряжа Кедрового, который защищает Молокановку от северных ветров, в верховье речки Ряженки:

— Вот здесь — возле ручья Тихого!

Борис крестиком отметил на карте это место и записал название ручья.

Пришли еще два брата Андрея, родной — Сергей и двоюродный — тоже Андрей, которого, чтобы отличать, все звали Андрюшей. Все Степанковы карту и особенно аэроснимки разглядывали с интересом, радовались, больше всех Витянька, и удивлялись, что видны полянки среди тайги и даже охотничьи лабазы. Только дедушка сокрушался:

— Не различаю! Все, как сквозь слезы…

— Дед, не робей, скоро опять на охоту пойдешь! — Андрей пояснил Борису, что направление на операцию уже получено и ждут они вызова.

— Еще как знать… — засомневался Макар Васильевич, отирая слезящиеся глаза.

Борис заверил, что теперь катаракту с полным успехом без ножа режут — лучом лазера:

— Об этом во всех журналах пишут!

Макар Васильевич сразу же заметно повеселел и велел накрывать на стол.

К ужину приступили в очень хорошем настроении. Обе хозяйки радушно опекали гостя, для которого строганина из нельмы, копченая стерлядка, медвежий окорок — все было в новинку.

Затем, столь же неторопливо, шло чаепитие, под пироги и варенья. После третьего стакана, не испробовав и половины, Борис начал, по возможности незаметно, подавлять зевоту и был рад, когда Андрей, заметив его усталость, объявил:

— Пора на покой, завтра подъем ранний!

Он извиняющимся тоном сказал, что Алеша, бывает, всю ночь орет — зубы лезут, поэтому они приготовили гостю постель в конторе, там никто его не потревожит.

Борис поспешил заверить, что таким решением отнюдь не обижен. Хотелось остаться одному, чтобы повнимательнее изучить заветные крупинки — их он пересыпал с блюдца в бумажный пакетик и положил в полевую сумку.

Контора оказалась близко. Бревенчатая добротная изба, надвое разделенная высокой перегородкой, обставлена была как и положено конторе: несколько однотумбовых и один двухтумбовый стол. Табличка над ним гласила: «Заведующий». Им-то и оказался Андрей. Еще до армии он окончил пушной техникум, а сейчас учится в заочном институте. Рядом с этим столом — несгораемый шкаф, а в противоположном углу — телевизор, и даже исправный, что сразу же продемонстрировал Андрей. Над старинным диваном с высокой спинкой лозунг: «Перевыполним план по черной белке!», а на диване, нарушив конторский стиль, белоснежная постель с подушкой, поставленной пирамидой. Так она потянула к себе, что благое намерение продолжить изучение только намерением и осталось.