Вечер за вечером продолжал Борис чтение. От учебников и монографий, не найдя в них ответов на вопросы, его интересующие, перешел он к «бывальщине».

Сергей Аксаков так увлек его своими «Записками охотника Оренбургской губернии», что позабыл он о своей практической цели и до самого конца книги жил одной жизнью с ее автором.

Вслед за этим в старом журнале обнаружил он сведения, тоже не имеющие прямого отношения к теме его разысканий, но очень для него интересные. Борис даже не удержался и поведал в письме Тане о том, что узнал, какая история произошла со Львом Толстым. Он, тогда еще молодой писатель, но уже прославившийся своим первым крупным произведением, трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность», за несколько дней до Нового — 1858 года отправился вместе с поэтом Афанасием Фетом и друзьями на медвежью облаву вблизи Вышнего Волочка.

На второй день охоты поднятый из берлоги медведь, как записал Л.Толстой, «прямехонько на меня между частым ельником катит стремглав и, видно, со страху сам себя не помнит… Вскинул я ружье, выстрелил, — а уже он еще ближе. Вижу, не попал, пулю пронесло; а он и не слышит, катит на меня и все не видит. Пригнул я ружье, чуть не упер в него, в голову. Хлоп! — вижу, попал, а не убил.

Приподнял он голову, прижал уши, осклабился и прямо ко мне. Хватился я за другое ружье; но только взялся рукой, уж он налетел на меня, сбил с ног в снег и перескочил через. „Ну, — думаю, — хорошо, что он бросил меня“. Стал я подниматься, слышу — давит меня что-то, не пускает. Он с налету не удержался, перескочил через меня, да повернулся передом назад и навалился на меня всею грудью. Слышу я, лежит на мне тяжелое, слышу теплое над лицом и слышу, забирает он в пасть все лицо мое. Нос мой уж у него во рту, и чую я — жарко и кровью от него пахнет. Надавил он меня лапами за плечи, и не могу я шевельнуться. Только подгибаю голову к груди, из пасти нос и глаза выворачиваю. А он норовит как раз в глаза и нос зацепить. Слышу: зацепил он зубами верхней челюстью в лоб над волосами, а нижней челюстью в мослак под глазами, стиснул зубы, начал давить. Как ножами режут мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а он торопится и, как собака, грызет — жамкнет, жамкнет. Я вывернусь, он опять забирает. „Ну, — думаю, — конец мой пришел“. Слышу, вдруг полегчало на мне. Смотрю, нет его: соскочил он с меня…»

Своим спасением Толстой был обязан охотнику Архипу Осташкову, убившему эту медведицу, а еще и тому, что, к счастью, на голове у Толстого оказалась большая меховая шапка.

«Когда я поднялся, — писал Л. Толстой, — на снегу крови было точно барана зарезали, и над глазами лохмотьями висело мясо, а сгоряча больно не было…

Доктор зашил мне раны шелком — была сорвана половина кожи со лба и порвана щека под левым глазом…»

Этот эпизод нашел свое отражение в рассказе «Охота пуще неволи». И возможно, не без влияния пережитого Толстой стал решительным противником охоты для развлечения.

Громадная почти черная шкура этой медведицы хранится теперь в Доме-музее Л. Н. Толстого.

«Будем в Москве, непременно сходим, посмотрим на нее», — написал Борис Тане и еще добавил, что его попытки обнаружить хоть какие-нибудь практически полезные сведения пока безуспешны, но надежды он все-таки не теряет.

Как раз тогда пришло от Андрея письмо. Сообщил он, что приметить удалось четыре берлоги: у Билимбея, две на Шайтанском нагорье и в долине Чаужи. К этому он добавил, что выдачу премии отложил до того, как подтвердится, что берлоги найдены без ошибки.

«Улов, что и говорить, не густ. Три процента от возможного», — подумал Борис, но утешился тем, что это лишь начало.

Берлоги, берлоги! Они не выходили из головы, и Борис продолжал знакомиться от «А» до «Я» со всем, что значилось в каталоге в разделе «Охота. Медведи».

Надежда Бориса организовать поиск берлог по запаху угасла, когда он прочел, что в состоянии спячки все функции, в том числе и эта, предельно понижены…

И вот очередь дошла до пожелтевшего от времени тома: А. А. Черкасов «Записки охотника Восточной Сибири», год издания 1867. Автор предпослал «своему слабому очерку» восторженное слово о Сибири, ее красотах и богатствах. Описание «живого сибирского царства» Черкасов начал с медведя, потому что «его боятся все звери и почти все люди, даже те, кто имеют претензию на звание охотника».

Борис собирался в тот вечер успеть в кино.

«Зимний сон медведя, — торопливо читал он, — не похож на „спячку“ других животных, таких, как ежи, лягушки, летучие мыши, сурки. Медведь не бывает в оцепенении, — нет, он в берлоге только, если можно так выразиться, полуспит, полудремлет и если не видит, по существующему мраку в закупоренной берлоге, то слышит; доказательством этому служит то обстоятельство, что медведи среди самой жестокой зимы слышат приближение охотников и нередко выскакивают из своих вертепов… И тогда, в густой чаще леса, где едва только можно пролезть, — с медведем возня плохая. Тут успех — более дело случая, и ни опытность, ни проворство, ни умение владеть оружием не очень помогают… Известен случай про охотника, который, отбежав, успел вскочить на лошадь и, видя на пятках догоняющего медведя, проявил находчивость такого рода: бросил назад свою шапку, рукавицы, сапоги… Дело в том, что медведь, в азарте поймав вещь, на минуту приостанавливался, разрывал на части, потом снова пускался догонять…»

Узнал Борис от Черкасова и о таком способе охоты в гористой местности: «…на тропе ставят крепкую петлю, привязав конец ее к толстой чурке. Медведь, попав либо шеей, либо ногой в петлю, по веревке доберется до чурки, рассердясь, схватывает ее в лапы, несет к утесу, бросает и сам летит за нею».

Читать про все это было любопытно, но Борис взглянул на часы.

«Еще 15 минут», — установил он и начал читать дальше про то, как поднимают медведей из берлог.

«Сбор на эту охоту производится тихо, секретно, не объясняя обстоятельств даже своим домашним, в особенности женскому полу… Накануне зверовщики всегда ходят в баню, по суеверному обычаю, заведенному издревле их предками; тут скрывается то поверье, что, омывшись от плотских грехов и как бы приготовившись к смерти, он скорее допускается богом на легкое, счастливое и безопасное убиение страшного зверя…

Подойдя к берлоге, охотники главное внимание обращают на ее прочность и местные условия, чтобы удобнее расположиться к нападению. Если заметят, что берлога сделана с поверхности земли и небо ее надежно, — принимают особые меры — лучшая предосторожность накинуть путно — крепкую сеть… После этого в лаз берлоги затыкают накрест крепкие, заостренные колья, называемые заломами, почему и само действие называют „заломить медведя“… Взломав чело берлоги, начинают дразнить медведя… Заломы нужно держать крепко, потому что освирепевший медведь старается удернуть их. Стрелять его при этом трудно — так быстро поворачивается, что, как рассказывают, „не успеешь наладиться; высунет свою страшную головизну, да и опять туда удернет, словно огня усекает, проклятый; а ревет при этом, черная немочь, так, что волосы поднимаются, по коже озноб, лытки трясутся, — адоли гром гремит, индо лес ревет!!“»

Этим красочным эпизодом Борис закончил было чтение, но невольно скользнул взглядом по странице и заинтересовал его рассказ про удальца, храброго до дерзости, который добывал медведей из берлог в одиночку, и в таком множестве, что все иные охотники только удивляться могли. Как выяснилось, найдя берлогу, он лишь выпугивал из нее медведя, но его не убивал и сам от него таился.

«Делал он это потому, — пояснил Черкасов, — что медведь, выгнанный из своего жилища, никогда не ляжет опять в свою берлогу. Он отыскивает себе другую и между тем, ходя по лесу, зная все места, где ложатся медведи, открывает неустрашимому охотнику другие берлоги, в которых лежат звери… Поэтому охотник, спустя несколько дней после изгнания медведя, отправляется его следом и находит другие берлоги, не упустив из виду и того медведя, который открыл ему своих собратьев…»