Он был странным ребенком, мой маленький дофин, возможно, потому, что он не был так силен, как другие мальчики. Он был умен и склонен к самоанализу. Временами он казался похожим на маленького старичка. Я любила его с тем исступлением, с каким обычно любят детей, чье здоровье долго время является поводом для беспокойства. Я постоянно находилась в детской комнате, чтобы иметь возможность присматривать за крошкой Софи Беатрис. Габриелла была моей близкой подругой и гувернанткой моих детей, и я была очень обеспокоена, когда дофин стал выказывать к ней неприязнь. Я не понимала, как кто-нибудь может не любить Габриеллу. Она была так привлекательна внешне, обладала такими мягкими манерами и, кроме того, обожала детей. Но против семейства Полиньяков постоянно плели какие-то интриги, и хотя Габриелла была не похожа на остальных членов этого семейства, все же она тоже носила фамилию Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером дофина был герцог Аркурский. Думаю, это он внушил дофину ненависть к его гувернантке. Я пыталась положить этому конец, и это было замечено. Вскоре я поняла, что и мне тоже не давали полную свободу в вопросах руководства тем, что происходило в комнатах моих собственных детей.
Помню, как-то раз я взяла алтей и таблетки с привкусом ююбы для Луи-Жозефа, поскольку он обожал конфеты. Тогда герцог Аркурский почтительно заметил, что дофину разрешается есть конфеты только в том случае, если они ему предписаны.
На какое-то мгновение я почувствовала гнев из-за того, что мне не позволяют давать дофину конфеты. Но потом, взглянув на его жалкое маленькое тельце, я подумала, что, пожалуй, будет лучше, если этот вопрос решат врачи.
Всего лишь несколько дней спустя Габриелла сказала мне, что дофин выгнал ее из своей комнаты.
— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, а из-за них я плохо чувствую себя, — сказал он ей.
— Но ведь в этот раз я не пользовалась духами! — протестовала Габриелла со слезами на глазах.
В некоторых отношениях мой младший сын доставлял мне больше радости. Ему было почти два года. Он обожал меня и любил карабкаться по мне вверх, с величайшим интересом и радостью рассматривая мою искусную прическу, выполненную мсье Леонаром. Он был веселым и немного своевольным мальчуганом и очень интересовался всем, что его касалось. Поскольку он не был столь важной персоной, как его старший брат, я считала, что он принадлежит только мне одной.
Маленькая Софи Беатрис становилась все слабее. Я не могла отойти от нее. У меня сердце разрывалось при виде того, как задыхается это изнуренное маленькое существо. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла у меня на руках. Я смотрела вниз на ее неподвижное маленькое личико и чувствовала, что еще никогда прежде не знала такого несчастья.
Я с нежностью положила ее в колыбельку и стала пытаться утешить себя мыслями об остальных моих детях. Но теперь, оглядываясь на свое прошлое, я думаю, что этот момент, возможно, и был началом всех моих бед.
Финансовое положение страны все ухудшалось, и когда бы люди ни говорили о дефиците, они обязательно упоминали мое имя. По их словам, во всем была виновата моя расточительность. Я была австрийкой, работавшей против Франции в интересах Австрии. Я нанесла урон финансам Франции покупкой бриллиантового ожерелья и расходами на Трианон. Но их клевета была мне безразлична. Я думала только об ухудшившемся здоровье моего старшего сына.
Он был исключительно умным мальчиком и говорил так разумно, что казалось невероятным, что такой малыш может так говорить. Но я видела, что с каждой неделей его уродство становится все более ярко выраженным, и плакала из-за этого. Он не мог играть, как его младший брат, а только сидел все время со своей собакой Муффле, которая всегда была рядом с ним. Все мои дети унаследовали от меня любовь к собакам.
Мой муж вместе со мной горевал о потере нашей маленькой дочери и о плохом состоянии здоровья дофина. Не сомневаюсь, что это больше беспокоило его, чем предложение Калонна созвать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы они дали совет, как вывести страну из того тревожного положения, в котором она оказалась.
Идея Калонна заключалась в том, чтобы отменить привилегии и обложить всех налогом в равной степени. Эту идею необходимо было рассмотреть самым серьезнейшим образом.
— Только собрание нотаблей может выполнить эту задачу! — говорил Калонн.
Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв этого собрания будет прямым ударом по могуществу монархии. Однако Калонн отметил, что великий Генрих IV сумел извлечь из этого пользу. Верженн был против этой идеи, и некоторое время Луи колебался, не зная, позицию какого из своих министров ему лучше принять. Впоследствии вызывающее серьезную тревогу состояние казны привело его к решению склониться в пользу предложения Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и других представителей высшей знати, двенадцати государственных советников, тридцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати пяти муниципальных чиновников крупных городов. Оно должно было представлять собой срез тех слоев общества, которые могли бы с наибольшей пользой дать совет королю и парламенту.
Как только Луи принял решение о созыве собрания нотаблей, он почувствовал радость.
Утром третьего декабря он сказал мне:
— Сегодня я не спал ни минуты, и мое бодрствование объясняется радостью, которую я испытывал.
Бедный Луи! Как мало он знал об истинном положении дел! Как он верил в то, что все остальные имели такие же бескорыстные взгляды на будущее, как и он сам!
Он никогда еще не был так счастлив с тех пор, как умерла Софи Беатрис. Он верил, что эта мера позволит разрешить наши проблемы. Лафайетт, который недавно вернулся из Америки, был решительно настроен в пользу созыва нотаблей и отмены привилегий. Он вернулся назад с новыми идеями свободы и проповедовал их повсюду. В саду Пале-Рояля, владении нашего старого врага герцога Орлеанского, проходили митинги, на которых обсуждали отмену старых законов. Там говорили о свободе, равенстве и братстве. Ведь французы помогали отстаивать их за океаном, так почему бы не сделать это и во Франции?
Было маловероятно, что нотаблям удастся достичь успеха. Разве французская знать могла согласиться с тем, что ей придется платить налоги? Разве она могла взять на себя обеспечение большей части доходов страны? Нотабли были бессильны. Они говорили, что не в состоянии облагать кого-либо налогом. Единственное собрание, которое могло это сделать, — это Генеральные Штаты.
Тогда впервые были произнесены эти слова.
Собрание нотаблей потерпело неудачу. На улицах их называли англо-французским прозвищем «Not-Ables»[118]. Это собрание могло только подчиняться чужим решениям, и падение Калонна, который был ответственным за его созыв, было предопределено.
Народ требовал, чтобы снова назначили Некера.
Кто заменит Калонна? Рядом со мной постоянно находился аббат Вермон. По его словам, его друг, Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузы, был человеком, вполне подходящим для этой задачи. Он был уверен в этом. Мне всегда хотелось доставить своим друзьям удовольствие, а Вермон был моим близким другом со времени моего приезда во Францию и даже, еще раньше, поэтому мне очень хотелось устроить это назначение. Однако король не желал этого; все остальные также были против. Луи колебался, но я настаивала на своем, и наконец он уступил.
Теперь я была захвачена государственными делами. Ломени де Бриенн не подходил для этой должности. Фактически весь парламент был против него, и все, что он предлагал, встречало сопротивление. Сам по себе тот факт, что я способствовала его назначению, настроил всех против него. В тщетном усилии угодить мне он выдвинул предложение о том, чтобы я получила место на заседаниях Совета и таким образом имела голос в правительстве страны. В результате этого я, естественно, стала еще более непопулярной, чем раньше.
