Мои зубы также служили поводом для беспокойства, потому что были неровными. Из Франции специально прислали зубного врача. Он осмотрел мой рот и нахмурился точно так же, как прежде мсье Ларсеннер при виде моей прически. Он пытался исправить мои зубы, но, кажется, не добился заметных результатов и наконец сдался. Мои передние зубы слегка выдавались вперед. Как говорили, по этой причине моя нижняя губа казалась как бы презрительно вывернутой. Я старалась как можно больше улыбаться. Хотя моя улыбка обнажала неровные зубы, зато благодаря ей исчезал этот презрительный вид.

Я вынуждена была носить корсет, который я ненавидела, а также постепенно привыкать к высоким каблукам, которые не позволяли мне бегать по саду с моими собаками. Когда я думала о том, что мне придется покинуть моих собак, я разражалась слезами. Аббат утешал меня и говорил, что, когда я стану дофиной Франции, у меня будет столько французских собак, сколько я захочу.

Приближался день моего четырнадцатилетия, и матушка решила, что нужно устроить fete[7], на котором я буду председательствовать. На празднике обязан был присутствовать весь двор. Таким образом, предполагалась проверка, которая должна была показать, способна ли я стать центром внимания общества в подобных случаях.

Это не особенно беспокоило меня, потому что было всего лишь очередным уроком, который я должна была выдержать. Я принимала гостей без всякого стеснения и танцевала так, как меня учил Новерр. Я знаю, что имела успех. Даже Каунитц, пришедший на праздник исключительно для того, чтобы понаблюдать за мной, а не для развлечения, сказал мне об этом. Впоследствии матушка передала мне его слова. Он сказал: «Эрцгерцогиня будет иметь успех, несмотря на ее наивность, если никто никто не испортит ее».

Матушка особо выделила слова «наивность» и «испортит». Ома настаивала на том, что мне следует как можно скорее повзрослеть. Я не должна наивно верить, что любой человек сделает все, что я пожелаю, стоит мне только улыбнуться.

Время шло. Через два месяца, если все приготовления будут завершены и все разногласия между французами и австрийцами улажены, я должна буду уехать во Францию. Матушка казалась глубоко обеспокоенной. Она говорила, что я совсем не подготовлена к отъезду. Однажды меня вызвали к ней в салон. Она сказала, что теперь я буду спать в ее спальне, чтобы она могла найти свободную минуту и уделить мне внимание. Я была гораздо больше напугана этой немедленной перспективой, чем тем, что мне предстояло начать новую жизнь в незнакомой стране. Это было характерно для меня.

Я до сих пор вспоминаю — теперь с ностальгией — те дни и ночи, наполненные беспокойством и опасениями. В большой императорской спальне стоял ледяной холод. Все окна были широко открыты, чтобы свежий воздух мог беспрепятственно проникать внутрь. В комнату залетали снежинки, но гораздо страшнее был резкий холодный ветер. Предполагалось, что у всех нас окна тоже должны были быть открыты, но мне обычно удавалось уговорить слуг закрывать их в моей комнате. Они делали это довольно охотно. Потом окна приходилось снова открывать, чтобы никто не обнаружил, что они закрывались на ночь. Но в спальне моей матушки не было такого комфорта. Единственное теплое местечко было в кровати. Иногда я нарочно притворялась спящей. Матушка, стоя надо мной, убирала одежду, которой я закрывала лицо. Это был единственный способ защитить себя от ледяного сквозняка. Холодными пальцами она отводила волосы от моих глаз и целовала меня с такой нежностью, что я забывала, что должна притворяться спящей, так мне хотелось прыгнуть и обнять ее за шею.

Только сейчас я начала понимать, как она беспокоилась обо мне. Думаю, я стала ее любимой дочерью не только потому, что была любимицей отца, но и потому, что была маленькой, наивной, совершенно неспособной к учению и… уязвимой. Она беспрестанно спрашивала саму себя, что будет со мной. Я благодарю Бога за то, что она не дожила до этих печальных времен и не узнала, какая судьба была уготована ее дочери.

Я не могла все время притворяться спящей, и мы вели с ней долгие беседы. Это были скорее монологи, в которых матушка давала мне инструкции по поводу того, что и как я должна делать. Я помню один из этих разговоров:

— Не будь слишком любопытной. В этом вопросе я особенно беспокоюсь за тебя. Избегай фамильярности в отношениях с подчиненными.

— Да, мама.

— Король Франции избрал мсье и мадам Ноай в качестве твоих опекунов. Если у тебя появятся какие-либо сомнения относительного того, что тебе следует делать, ты должна спросить об этом у них. Настаивай на том, чтобы они предупреждали тебя обо всем, что тебе нужно знать. И не стесняйся спрашивать совета.

— Да, мама.

— Не делай ничего, не посоветовавшись с ними…

Мои мысли были далеко. Мсье и мадам де Ноай… Какие они? Я мысленно рисовала себе нелепые образы, вызывавшие у меня улыбку. Матушка заметила, что я улыбаюсь и, испытывая одновременно и гнев, и нежность, обняла меня и прижала к себе.

— О, мое дорогое дитя, что же будет с тобой? — Там все совсем по-другому. Между французами и австрийцами есть огромная разница. Французы считают всех остальных варварами. Ты должна быть точно такой же, как любая француженка, потому что ты и в самом деле будешь француженкой. Ты станешь дофиной Франции, а со временем — королевой. Но не демонстрируй своего стремления поскорее стать ею. Король заметит это и, конечно, будет недоволен.

Она ничего не сказала о дофине, который должен был стать моим мужем, поэтому я тоже совсем не думала о нем. Все — король, герцог Шуазельский, маркиз де Дюрфор, принц Стархембургский и граф де Мерси-Аржанто, все эти столь важные люди переключили свое внимание с государственных дел на мою особу. В то время я стала государственным делом, причем самым важным из всех дел, которыми им когда-либо приходилось заниматься. Это было настолько нелепо, что мне хотелось смеяться.

— В начале каждого месяца, — сказала матушка, — я буду посылать в Париж посыльного. К этому времени ты должна подготовить письма, чтобы можно было сразу вручить их посыльному, который доставит корреспонденцию ко мне. Мои письма уничтожай. Это позволит мне писать тебе более откровенно.

Я кивнула с серьезным видом. Все это казалось мне таким интересным — нечто вроде одной из тех игр, в которые любили играть Фердинанд и Макс. Я уже представляла себе, как буду получать матушкины письма, читать их и потом прятать в каком-нибудь тайнике до тех пор, пока не представится возможность их сжечь.

— Антуанетта, ты не слушаешь меня! — вздохнула матушка.

Такие упреки я постоянно слышала от нее.

— Ничего не рассказывай там о наших семейных делах!

Я снова кивнула. Нет! Я не должна рассказывать им о том, как плакала Каролина; что она писала о безобразном неаполитанском короле; что говорила Мария Амалия о мальчике, за которого должна была выйти замуж; как ненавидел Иосиф свою вторую жену и как его первая жена полюбила Марию Кристину. Я должна забыть обо всем этом.

— Рассказывай о своей семье правдиво, но сдержанно.

Следовало ли мне говорить на эту тему, если меня будут спрашивать? Я размышляла об этом, в то время как матушка продолжала:

— Вставая, всякий раз молись и читай молитвы, стоя на коленях. Каждый день читай духовную книгу. Слушай мессу ежедневно и уединяйся для размышлений, когда для этого будет возможность.

— Да, мама.

Я решила попытаться выполнить все, что она мне говорила.

— Не читай никаких книг или брошюр без разрешения твоего духовника. Не слушай сплетен и никому не покровительствуй.

Конечно, у каждого есть друзья. Я не могла не любить одних больше, чем других, а если я кого-то люблю, то хочу что-то дать этому человеку.

Эти нотации продолжались до бесконечности. Ты должна делать то. Ты не должна делать этого. Я дрожала, слушая ее, потому что в спальне все еще было холодно, хотя погода и улучшалась по мере приближения апреля.