Итак, Аксель, который очень остро воспринимал все, что касалось вопроса независимости Америки, принял решение уехать туда, чтобы содействовать ее укреплению.

Мое сердце было разбито, но я должна была притворяться, что мне просто жаль прощаться с человеком, которого я уважала и с которым любила поболтать. Этим, правда, мне никого не удалось обмануть.

— Как! — воскликнула одна графиня, когда услышала, что он уезжает. — Неужели вы покидаете ту, которую завоевали?

Я притворилась, что не слышала этого, и продолжала бессмысленно улыбаться Артуа, который со злорадством наблюдал за мной.

— Если бы я что-то завоевал, то не покинул бы этого. Я уезжаю, не оставляя позади никого, кто будет желать о моем отъезде, — ответил Аксель.

Он лгал ради меня, потому что знал о моих чувствах. Это было единственное, что ему оставалось делать. Он не осмелился остаться.

Итак, он уехал. Что ж, я посвящу себя моему ребенку.

Разумеется, слухи о моем поведении достигли ушей матушки. Правда, они не касались конкретно Акселя.

Я писала ей:

«Моя дорогая матушка может быть спокойна относительно моего поведения. Я испытываю слишком большую потребность иметь детей, чтобы пренебрегать чем-либо в этом отношении. Если в прошлом я была не права, это было обусловлено моей молодостью и безответственностью. Но теперь вы можете быть уверены в том, что я осознаю свой долг. Кроме того, я в долгу перед королем за его нежность и доверие ко мне, с чем и поздравляю себя».

Это была правда. Я была глубоко благодарна Луи за его доброту ко мне. Не только страх иметь детей от другого мужчины заставил меня согласиться на то, чтобы Аксель уехал. Это говорило также о моем желании оставаться верной женой и быть достойной своего мужа. Я знала, что он никогда не изменял мне. У него никогда не было любовницы. Возможно, он представлял собой первого французского короля, стремящегося к добродетели. Многие ли женщины при дворе могли похвастаться тем, что их мужья верны им? Его трогательное отношение ко мне, желание угодить и вечная tendresse[91] — разве все это не заслуживало вознаграждения?

Кроме того, у нас был ребенок.

Моя крошка Королевская Мадам! Как я обожала ее! Теперь я редко виделась с маленьким Арманом. Он был смущен и грустен. Иногда я вдруг замечала это и тогда посылала за ним, снова позволяла ему лежать на моей кровати и кормила его конфетами. Но все уже изменилось. Он больше не был моим малышом. Он был теперь просто Арманом, и заботиться о нем я предоставляла своим слугам. Все свободное время я отдавала своей малютке-дочери. Мальчика же хорошо кормили, он продолжал пользоваться всеми теми материальными удобствами, которыми пользовался прежде. Мне и в голову не приходило, что я поступила с ним со свойственной мне беспечностью: забрала из родного дома, баловала и ласкала, а потом вдруг отбросила в сторону, забыв обо всей этой истории. Но если моя память оказалась такой короткой, то Арман ничего не забыл. Прошли годы, и мне тоже пришлось вспомнить об этом. Он сделался одним из моих злейших врагов, тех, кто внес свой вклад в то, чтобы уничтожить меня.

Так что даже тогда, когда мне хотелось делать добро, я на самом деле лишь содействовала зарождению той могучей силы, которая должна была в конечном счете подняться против меня, окружить, смести и уничтожить.

Матушка писала мне так же часто, как прежде, и главной темой ее писем было, как всегда, необходимость появления у нас дофина.

Она узнала от Мерси, что я продолжала не спать по ночам, посвящая их развлечениям. Можно ли было при таких условиях рассчитывать на рождение дофина? Король ложился рано и рано вставал. Я же ложилась поздно и вставала тоже поздно. Она узнала, что в Трианоне, где я часто бывала, я спала одна. Она не одобряла lit a part[92]. Каждый месяц она ждала известия о том, что я забеременела, но по-прежнему не было никаких сообщений об этом счастливом событии.

«Вплоть до настоящего времени я проявляла сдержанность, но теперь буду настойчивой. Преступно даже допускать мысль о том, что у тебя не будет больше королевских детей. Я становлюсь все более нетерпеливой, к тому же в моем возрасте у меня осталось не так уж много времени», — писала она.

Я тоже мечтала о дофине.

Я действительно старалась вести более спокойную жизнь, даже начала читать, как того желала моя матушка, хотя, возможно, не те книги, которые она бы выбрала для меня, — мое сердце отдавало предпочтение романам. Я также немного занималась рукоделием, но при всем при том то и дело играла в азартные игры, хотя и не так много, как раньше. Самой же большой радостью для меня было проводить время с Королевской Мадам.

Первое слово, которое она произнесла, было слово «папа». Это доставило мне такое же удовольствие, как и королю. Я писала моей матушке:

«Эта бедная малышка начинает ходить. Она уже говорит «папа». Зубки у нее еще не прорезались, но я уже ощущаю их. Я счастлива, что ее первое в жизни слово — «папа» — было обращено к отцу».

Каждый день она делала новые успехи. Как я была взволнована, когда она сделала свои первые нетвердые шаги по направлению ко мне!

Разумеется, я написала матушке и рассказала ей об этом.

«Я должна сообщить моей дорогой матушке о счастье, которое испытала несколько дней назад. В комнате моей дочери находилось несколько человек, и я попросила одного из них спросить у малышки, где ее мама. Эта очаровательная крошка, хотя ей никто и слова не сказал, улыбнулась и пошла прямо ко мне, протянув ручки. Она знает меня, моя милая дочурка! Я была вне себя от радости и теперь люблю ее еще больше, чем прежде».

Мерси выражал матушке недовольство по поводу того, что со мной невозможно ни о чем говорить, потому что я тут же прерываю разговор и начинаю говорить о том, что у моей дочки прорезался первый зубик, что она говорит «мама», что она проходит большее расстояние, чем раньше. Он сообщал, что я провожу с ней почти весь день и еще меньше, чем прежде, слушаю то, что он мне говорит.

Казалось, мною никогда не будут довольны. А тем временем матушка продолжала писать мне:

«У вас должен быть дофин!»

К моей великой радости, я поняла, что снова беременна. Я решила никому ничего не говорить об этом, кроме короля и нескольких моих подруг, но не смогла удержаться и шепотом сообщила об этом Габриелле, а также рассказала принцессе де Ламбаль, моей дорогой Элизабет и мадам Кампан, но заставила их всех поклясться, что они сохранят это в тайне до тех пор, пока я не буду совершенно уверена в этом.

Потом случилось ужасное происшествие. Однажды, путешествуя в своей карете, я вдруг почувствовала холодный сквозняк и, не подумав, подпрыгнула, чтобы закрыть окно. Это потребовало больших усилий, чем я думала, и вызвало перенапряжение, в результате чего через несколько дней у меня произошел выкидыш.

Мое сердце было разбито. Я горько плакала, и король тоже плакал вместе со мной.

Но мы не должны отчаиваться, сказал он. Очень скоро у нас будет дофин, он уверен в этом. А пока у нас есть наша обожаемая Королевская Мадам.

Он утешил меня, а я заверила его, что не сообщала о своем состоянии никому, кроме тех, на кого могла положиться. Можно себе представить, как бы это восприняли мои тетушки и невестки. Они обвинили бы меня в моей неудержимой любви к удовольствиям, в безразличии к своему долгу — во всем что угодно, лишь бы дискредитировать меня!

Я сказала мужу, как я рада, что не сообщила им о своей беременности. Он ответил, что мы должны сохранить это в тайне и что я должна сказать всем, кто знает об этом, чтобы они ничего не рассказывали другим. В течение нескольких дней я чувствовала себя совершенно больной, но поскольку в целом я обладала очень крепким здоровьем, то быстро поправилась.

Потом я подхватила корь. Поскольку король никогда не болел этой болезнью, я уехала в Трианон, чтобы побыть там в одиночестве. Со мной поехали те, которые уже перенесли эту болезнь или же готовы были пойти на риск заразиться: Артуа и его жена, графиня де Прованс, принцесса де Ламбаль и Элизабет. Не следовало ожидать, что мы останемся там без мужской компании: туда приехали герцоги Гинский и де Куаньи вместе с графом д’Эстергази и бароном де Безенвалем. Эти четверо мужчин постоянно находились в моей спальне и делали все от них зависящее, чтобы развеселить меня. Естественно, это вызвало множество толков и сплетен. Их называли моими сиделками. Распространялся даже слух о том, что никакой кори у меня на самом деле не было — это всего лишь предлог. Все в шутку спрашивали, кого из дам король избрал бы в качестве своих сиделок, если бы заболел.