Время, казалось, остановилось. Каждое утро мы вставали, не зная, какие изменения в нашей жизни произойдут днем. От короля невозможно было скрыть, что он болен оспой. Он потребовал, чтобы ему принесли зеркало. Посмотревшись в него, он в ужасе застонал. Однако потом сразу же успокоился.

— В моем возрасте, — сказал он, — после такой болезни не выздоравливают. Я должен привести в порядок свои дела.

Мадам Дюбарри сидела у его изголовья, и он грустно кивнул ей. Больше всего его огорчало то, что ему придется расстаться с ней. Но все же она должна оставить его… ради нее самой и ради него, сказал он.

Она неохотно вышла. Бедная мадам Дюбарри! Человек, который стоял между нею и ее врагами, быстро терял свою силу. После ее ухода король все еще продолжал спрашивать о ней и чувствовал себя без нее очень несчастным. Именно в то время я начала воспринимать ее по-другому и жалела, что не была достаточно добра к ней и даже когда-то отказывалась с ней разговаривать. Как, должно быть, она грустила в те дни, и печаль в ее душе смешивалась со страхом. Что будет с ней, когда ее покровителя не станет?

Он, должно быть, нежно любил ее, потому что, когда священники убеждали его исповедаться, он продолжал откладывать исповедь, потому что знал, что, как только он исповедается, ему придется сказать ей последнее прощай. Ведь только при этом условии он мог получить отпущение грехов. И все это время король, должно быть, надеялся, что выздоровеет и тогда сможет послать за ней и попросить ее вернуться к нему.

Но рано утром седьмого мая состояние короля настолько ухудшилось, что он решил послать за священником.

Из своего окна я могла видеть, как тысячи людей из Парижа приехали в Версаль. Они хотели быть здесь в тот момент, когда король умрет. Я, содрогаясь, отвернулась от окна. Это зрелище казалось мне таким ужасным! Торговцы едой, вином и балладами располагались лагерем в садах, и все это больше походило на праздник, чем на священное таинство. Парижане были слишком практичными, чтобы притворяться, что горюют. Они радовались тому, что старая власть уходит, а от новой ждали так многого!

Аббат Моду посетил короля в его апартаментах. Я слышала, как кто-то заметил, что более чем за тридцать лет, в течение которых он был духовником короля, его впервые призвали для исполнения своих обязанностей. В течение всего этого времени король не находил времени для исповеди. Каким же образом, спрашивали все, Людовик XV сможет сразу покаяться во всех своих прегрешениях?

Мне было жаль, что я не могла в тот момент быть рядом с моим дедушкой. Я хотела бы сказать ему о том, как много значила для меня его доброта. Я сказала бы ему, что никогда не забуду нашу первую встречу в Фонтенбло, когда он так мило вел себя с испуганной маленькой девочкой. Несомненно, такая доброта свидетельствовала в его пользу. И хотя он прожил скандальную жизнь, никто из тех, кто участвовал в его оргиях, не заставляли это делать насильно, многие из них были даже влюблены в него. Мадам Дюбарри всем своим поведением показывала, что он был для нее не только покровителем, но и любимым человеком. Теперь она покинула его не потому, что боялась его болезни, но для того, чтобы спасти его душу.

В наши апартаменты принесли известие о том, что произошло в комнате умирающего. Я услышала, что, когда кардинал де Ларош Эймон вошел в комнату в полном церковном облачении, неся с собой гостию, мой дедушка снял со своей головы колпак и безуспешно попытался встать на колени в постели. Он сказал:

— Раз уж господь соблаговолил удостоить своим посещением такого грешника, как я, мне следует принять его с почетом!

Моему бедному дедушке, который всю свою жизнь был верховным властителем, королем с пятилетнего возраста, теперь предстояло лишиться всей своей мирской славы и предстать перед тем, кто был гораздо более великим королем, чем он сам.

Но высшие церковные сановники никогда не разрешили бы провести отпущение грехов только лишь в обмен на несколько невнятно произнесенных слов. Ведь Луи не был обычным грешником. Он был королем, который открыто игнорировал законы церкви, поэтому и должен был публично покаяться в своих грехах. Только так эти грехи могли быть ему отпущены.

Началась церемония. Все мы должны были принять в ней участие, чтобы можно было спасти его душу. Сформировалась процессия, во главе которой шли дофин и я, а за нами следовали граф Прованский, Артуа и их жены. Все мы держали в руках зажженные свечи. Вслед за архиепископом мы прошли из часовни в комнату умирающего. Горящие свечи были у нас в руках, торжественное выражение — на наших лицах, а в моем сердце и еще по крайней мере в одном сердце — в сердце дофина — печаль и великий страх.

Тетушки вошли внутрь, а мы стояли за дверью снаружи, поэтому могли расслышать только интонацию голосов священников и короля. Через открытую дверь нам было видно, как ему дали святое причастие.

Потом кардинал де Ларош Эймон подошел к двери и сказал всем, кто собрался снаружи:

— Господа, король попросил меня передать вам, что он просит у Господа прощения за свои проступки и за тот позорный пример, который он подавал своему народу. Он сказал также, что, если его здоровье поправится, он посвятит себя раскаянию, религии и благополучию своего народа.

Слушая эти слова, я поняла, что король потерял всякую надежду на жизнь. Ведь пока он был жив, он цеплялся за мадам Дюбарри. Последние же его слова означали, что он решил расстаться с ней на то время, которое ему еще оставалось жить.

Я слышала, как он произнес глухим голосом, так не похожим на тот чистый и музыкальный голос, который очаровал меня в день моего прибытия:

— Жаль, что я недостаточно силен для того, чтобы сказать все это самому!

Это был еще не конец, хотя было бы лучше, если бы было так. Но впереди оставалось еще несколько ужасных дней. О, мой утонченный дедушка! Надеюсь, он так и не узнал, во что превратилось его прекрасное тело, которое когда-то очаровывало стольких людей! Оно начало разлагаться еще до того, как наступила смерть. Из его спальни доносилось ужасающее зловоние. Слуг, которые должны были прислуживать ему, тошнило, и они падали в обморок в этой ужасной комнате. Его тело почернело и опухло, а он все еще никак не мог умереть.

Аделаида и ее сестры отказывались покинуть его. Они выполняли самую черную работу, были с ним дни и ночи напролет и дошли до предела изнеможения, не позволив никому занять свои места.

Нам с мужем не разрешали приближаться к комнате больного, но мы должны были оставаться в Версале до тех пор, пока король не умрет. Как только это случится, мы должны были сразу же покинуть Версаль, потому что здесь находился рассадник инфекции. Некоторые из тех людей, которые толпились в Oeil de Boeuf, когда короля привезли из Трианона, тоже заболели и умерли. В конюшнях уже все приготовили для нашего отъезда. Мы должны были выехать в Шуазе сразу же, как только король испустит последний вздох, но этикет требовал, чтобы до этого момента мы находились в Версале.

В одном из окон была видна горящая свеча. Это был сигнал.

Когда свечу потушат, это будет означать, что жизнь короля оборвалась.

Мой муж привел меня в маленькую комнатку, и мы сидели там в молчании.

Ни один из нас не произнес ни слова. Муж внушил и мне свои дурные предчувствия. Он всегда был серьезным человеком, но никогда прежде я его не видела таким, как в то время.

Мы сели, и вдруг послышался ужасный шум. Я и Луи переглянулись, не понимая, что бы это могло быть. Послышались голоса — громкие, кричащие, как нам показалось, и этот всеподавляющий шум…

Внезапно дверь резко распахнулась. В комнату ворвались люди и окружили нас.

Первой ко мне подбежала мадам де Ноай. Она упала передо мной на колени, взяла мою руку и поцеловала ее, назвав меня: «Ваше Величество!»

Наконец я все поняла. Я почувствовала, как слезы брызнули у меня из глаз. Король умер. Мой бедный Луи стал королем Франции, а я — королевой.