Но после того, как окунулся в революцию, почти ничего не сделал для матери. В древности мудрецы говорили: «Любовь вниз бывает, а любви кверху не бывает». Это изречение они сочиняли, возможно, имея в виду меня. Слово о том, что любви кверху не бывает, — поистине мудрое изречение. Мне ни разу не довелось слышать о таких детях, которые чтят и уважают своих родителей с такой верностью, что превышает родительскую любовь к детям.

— Чхоль Чжу, теперь скажи, что завещала вам мать? — опять спросил я его.

Думалось, что еще что-то завещала мать, покидая этот мир.

Он, утирая слезы тыльной стороной руки, говорит хриплым голосом:

— Мать сказала: «Помоги старшему брату хорошенько». И еще: «Могу и под землей спокойно уснуть, когда вы, сынки мои, хорошо поможете старшему брату и станете такими же революционерами, как ваш старший брат…»

Да, и в последнюю минуту своей жизни мать посвятила весь заряд своей духовной силы только одному — делу революции!

И я тут же с братьями пошел к могиле матери.

На бугорке, где одиноко стоит старый вяз, высовывался в углу маленький холмик могилы, покрытый дерном в виде узора арбузной корки.

Я, сняв фуражку, вместе с братьями сделал земной поклон перед могилой покойной матери.

Сердце мое говорило: «Мама родная, к тебе пришел Сон Чжу! Прости, мама, меня, такого непочтительного сына! Вернулся из Южной Маньчжурии, опоздал — и только сейчас к тебе пришел, мама моя дорогая!»

Такой думой был я объят, повалившись на землю. И вдруг вижу — рядом Чхоль Чжу, склонившись над холмиком могилы, выкапывает руками дерн.

— Что ты там делаешь, браток? — чувствуя что-то странное, я рассеянно смотрю на него.

Вместо ответа он, роняя капельки слез, зарывал в землю те бумажные пакетики, в которые завернуты лекарства.

Безмолвный поступок моего брата беспощадно разорвал у меня весь заряд, всю конденсацию горя и печали, которыми полно мое сердце. Я упал на холмик и долго-долго рыдал. Так вот я возвратился от революционера к обыкновенному простому человеку.

Казалось, все, что есть на земле, в единый миг сжалось в одну точку, вот в эту могилку, все дела на свете сбились в одну безутешную трагедию — потерю родной матери…

Поднимаю голову — над всей землей сияет синева осеннего неба и, не признавая никаких перемен кругом, весело смотрит на землю. «Как же тебе, небо, так спокойно в твоей высоте и ты так равнодушно к нашему горю!» — думалось мне.

Так я потерял свою любимую мать. Эта трагедия случилась мрачным летом 1932 года, когда шел 22-й год после гибели родной страны. Если бы страна не погибла, то и моя мать, может быть, пожила бы подольше. Исток ее болезни — в мытарствах и муках, порожденных судьбой времени — гибелью родной страны.

Щедрая забота моей матери о детях была ничем не измеримой. Моя верность ей, родной матери, не составляет ни одной дольки несчетных величин ее громадной любви ко мне.

Однажды, когда я был в подполье, мы вместе, четверо — пятеро комсомольцев, попали во вражеское окружение в городке Фусуне. Нужно было выбраться из окружения и хотя бы и с боем выйти за город. Но у нас не было оружия. И я попросил мать:

— Мама, ты сможешь принести оружие от моих товарищей из Ваньлихэ?

Она с охотой приняла мою просьбу.

— Смогу! Это пустяки. Схожу и принесу!

Она пошла в Ваньлихэ, взяла у моих товарищей два пистолета и благополучно вернулась домой. Мои товарищи по ее просьбе зарядили пистолеты и спустили предохранители, чтобы можно было только нажимать на курок и стрелять немедля. Маузеры она спрятала под грудинку говядины и смело подошла к городским воротам, неся на голове корыто с мясом. У ворот полицейские, указывая на этот груз, спросили:

— Что это?

Она спокойно ответила:

— Говядина, господа!

«Блюстители порядка», поворошив бумажки, покрывшие мясо, пропустили ее без разговора.

Осматривая маузеры, я побледнел: оружие было заряжено, предохранители спущены.

— Мама, это же опасно могло быть для тебя. Почему оружие зарядили?

— Сама просила их зарядить. Думала, стрелять буду, если полицейские начнут обыскивать корыто. Ведь напали-то бы всего два-три негодяя. Нападут — буду стрелять хотя бы в одного, пускай и сама погибну. Так я думала.

В ее ответе таился такой глубокий смысл, какого нам никак не постичь ни своим умом, ни скудным мышлением. Такому дерзанию и такой настоящей любви к детям никто не осмелился бы даже подражать, не поняв дела детей и не горя симпатией к ним.

Это было в Старом Аньту, когда мы мыкались по чужим углам. Жили мы тогда в соседней комнате дома Ма Чхун Ука. Однажды наши ребята возились с пистолетом. Допустили оплошность — пуля, вылетев, ранила маму в ногу. Рана была опасная, огнестрельная, и если плохо лечить, то это может задеть саму ее жизнь.

Она уж не выходила и на улицу. Люди спрашивают: чего ее в эти дни не видно? Мы отвечали: пошла утром выбросить очистки в помойку, упала, и перелом кости. Она никому не показывала свою рану, лежала в постели, укрывшись одеялом. Тайком лечил раненую мой дядя Хен Гвон. Но мать никогда не сетовала на нас, ни разу не приняла обидчивый вид, не глянула косо на того, кто так промахнулся.

А тот, кто допустил эту ошибку, так неутешно убивался, что даже попытался покончить с собой.

Узнав об этом, мать рассердилась и отругала его:

— Так делать не надо! Пока вы неграмотны в обращении с оружием, такое вполне могло произойти. Вот оно и произошло. Но ничего страшного. Из-за такого-то пустяка мужчине идти на самоубийство? Брось такую чепуху. Подумай только о хранении тайны. Разболтаешь — сотворится беда и с вами, и с этим домом. А главное — провалится ваше дело.

Она больше всего боялась, как бы полиция не узнала о том, что у нас имеется оружие. О своей ране в ноге и не думала.

И семья Ма Чхун Ука не разболтала о происшедшем.

Мать любила моих товарищей, как своих детей. Это было ее самое доброе качество. Она относилась к моим друзьям, как и ко мне. Когда они приходят, она дает им деньги на работу. Она крутила швейную машинку и стирала одежду по найму, за что получала плату. Рабочие лесоразработок и сезонники-копатели женьшеня часто заказывали ей шитье одежды из купленной ими бязи. За это шитье она получала по 70–80 чон, в лучшем случае — одну вону в день.

Хотя у нас жизнь была и бедная, но мать никогда не скупилась на деньги. Она оставляла деньги только на зерно, на дорогу и оплату за квартиру. Кроме этого, она не жалела денег. Когда гостят у меня друзья, она обязательно купит несколько гын (600 граммов — ред.) пшеничной лапши и свинины, чтобы угощать их китайскими пельменями или супом с клецками, и давала им денег на работу.

Друзья мои беспокоились:

— Мамаша, мы видим, что и у Сон Чжу хозяйство-то не такое уж богатое, а вы все нам даете. Как же вам жить-то при этом? На что?

А она им отвечает:

— Человек не доживает своего отнюдь не за неимением денег, а из-за нехватки возраста.

Друзья, бывало, ночевали у меня целыми месяцами. Но у нее на это никакого недовольства не было, она с начала до конца относилась к ним, как к своим детям. Поэтому те участники молодежного движения в Маньчжурии, которые побывали хотя бы несколько дней в моем доме, называли ее не «мать Сон Чжу», а «наша мамаша».

Не будет преувеличением, если я скажу, что моя мать всю жизнь до самой смерти готовила пищу для революционеров. И при жизни моего отца она не могла даже ни попутешествовать, ни погулять, все дни проводила в хлопотах, заботясь о патриотах. Когда мы жили в Линьцзяне, она каждую ночь готовила кашу. Ночью мы, уже укрывшись одеялом, ложились спать, а друзья моего отца врываются в дом и шутят:

— Время-то позволяет вам спокойно спать, а?

И входят отдыхать в соседнюю комнату. А мать опять встает и идет на кухню готовить пищу.

Она не только помогала революционерам, но и сама участвовала в революции. Свою революционную работу она начала еще в Фусуне. В то время она вступила в Пэксанскую организацию Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин и вела просветительскую работу среди женщин и детей. После смерти отца она принимала участие в работе Общества женщин.