Переночевав одну ночь в Синьаньтуне, я сразу же на другой день отправился в Дуньхуа.
Отсюда было удобно установить связи с разными уездами Восточной Маньчжурии, здесь было немало тех, кто мог бы помогать мне. У меня был такой план: находясь там некоторое время, наметить направления деятельности организаций в связи с событиями в Восточной Маньчжурии, где разгоралось мощное пламя восстания, и разработать конкретные меры для претворения в жизнь моего замысла, который созрел еще в тюрьме.
Покидая Гирин, мне больше всего было жаль, что не смог выполнить заветы покойного отца, который наказывал мне любой ценой окончить хотя бы среднюю школу.
Пак Иль Пха советовал мне доучиться в школе. Отец его, говорил он, попросит об этом дирекцию Юйвэньской средней школы. Пак Иль Пха — сын националиста Пак Ги Бэка, издателя гиринского журнала «Тоньу». Он писал под псевдонимом «Пак У Чхон».
Когда я учился в Юйвэньской средней школе, Пак Иль Пха, студент Гиринского юридического института, помогал Обществу корейских учащихся в Гирине. Его мечтой было стать юристом. В те дни он сблизился с белогвардейским русским офицером, — вот, мол, я учусь русскому языку. Мои друзья, считавшие контакты с белогвардейским офицером-эмигрантом своего рода изменой новорожденной России, предложили мне порвать с ним отношения. А я им говорил: «Учитесь иностранному языку, это будет большой пользой для революции. Сторониться его за контакты с белогвардейцем — это узкий подход к делу. Не так ли?»
После освобождения Кореи Пак Иль Пха для наших читателей перевел трилогию Алексея Толстого «Хождение по мукам» и многие другие известные произведения. Это стало возможным, могу утверждать это смело, только благодаря тому, что он в те годы прилежно учился русскому языку.
Ким Хек и Пак Со Сим так же, как Пак Иль Пха, уговаривали меня продолжать учебу еще на год, если это разрешит дирекция школы, и все-таки закончить среднюю школу.
— Попроси ты сам, Сон Чжу, директора Ли Гуанханя позволить тебе учиться дальше на годик, — говорили они. — Он вряд ли откажет тебе в просьбе. Ведь директор понимает, что такое коммунизм.
Я с ними не согласился.
— Заниматься-то я могу и самоучкой. Нас ждет народ, ждут нашей, помощи разрушенные организации. Теперь революция в трудном положении. Значит, как же мне отвернуться лицом от нее и вернуться к школьной скамейке?
Когда я решился, наконец, прекратить учиться в средней школе и покинуть Гирин, у меня, собственно, роились в памяти всякие воспоминания. Перед моими глазами всплывали сложные гаммы картин: да, вот он, отец, в трескучий зимний мороз направляет меня одного на Родину, чтобы я учился в родном краю; а как вернусь из школы — он сажает меня за стол, учит меня корейской истории и географии; а вот перед смертью дает он завещание моей матери: «Я так хотел учить сынка, Сон Чжу, в средней школе. Ты не забудь моей последней воли и учи его, Сон Чжу, в средней школе, если даже семье придется три раза в день питаться одной травой»…
Да, всего лишь год остался до окончания школы, а тут вдруг отказываюсь учиться! Как это разочарует и огорчит мою мать!.. Ведь она три года не покладая рук стирала чужое белье, шила чужую одежду, чтобы заработать деньги на мое обучение. И как это тяготит моих братишек! И как это будет жаль моим товарищам по школе и друзьям моего отца, которые любили меня так, как любят своих родных, и помогали мне в оплате за образование!
Но я все же думал, что мать-то меня поймет. Так же, как когда отец прекратил учебу в Сунсильской средней школе, она безусловно поддерживала его решимость отказаться от учебы в школе и стать на стезю борьбы как профессиональный революционер. «И если я, ее сын, даже откажусь от учебы не в средней школе, а в вузе, — я был уверен, — она не будет возражать моей решимости, когда это пойдет во имя революции, на благо моей Родины».
Итак, я прекратил учебу в Юйвэньской средней школе и пошел в народ. Могу сказать, что это означало своего рода поворотный пункт в моей жизни. С той поры началось мое подполье, стартовала моя новая жизнь — жизнь профессионального революционера…
Выйдя из тюрьмы, я ни весточки не послал домой, а пошел в Дуньхуа. Душа была просто не на месте. Я сам ругал себя: «Ты что же это? Пускай уйдешь с головой в революцию, но все-таки тебе надо подать родным весточку хотя бы в одну или в две строки!» Но я, странное дело, не мог написать и письмеца домой.
Да ведь и после того, как меня посадили за решетку, я об этом матери не сообщил, — боялся, как бы она не переживала. Но тут мои друзья, проводившие в моем доме зимние каникулы в 1929 году, рассказали ей о моем аресте.
Но она не приехала ко мне в Гирин. Обычно простые матери действуют не так: как узнают, что их детей заключили в тюрьму, спешат с узелком в руках к несчастным из далеких мест даже за тысячи ли и умоляют тюремщиков о свидании с арестантами. Но моя мать была исключением. Значит, она проявила чрезвычайную терпеливость. Когда мой отец страдал в Пхеньянской тюрьме, она неоднократно ездила к нему на свидания, даже брала и меня с собою, а через 10 лет, когда меня бросили за решетку, ни разу в тюрьму ко мне не приехала. Посторонним это, может быть, кажется странным и непонятным, но это было именно так.
И впоследствии, когда мы встретились с нею в Аньту, она не объяснила мне, почему не приезжала ко мне в тюрьму на свидание. Но я думал: именно то, что она не пришла ко мне, это и есть ее настоящая материнская любовь ко мне.
Полагаю, что она, может быть, думала так: «Встретит меня в тюрьме сынок мой, Сон Чжу, и будет тяжело переживать. Пойти-то на свидание могу, но вряд ли это там утешит его. Это не поможет ему прибавить силы. Перед сынком много перевалов. А если его первый же шаг по этой дороге задержит тяга к родным, что будет с ним дальше? Нет, пусть сынок страдает от одиночества, лучше уж сейчас не пойти к нему. Для него так будет лучше…»
Итак, она решилась не пойти на встречу со мной.
В этом я увидел стойкость моей матери, которая вот так росла из обыкновенной простой женщины в революционерку.
А вот теперь тюрьма позади, передо мною обширная земля мира, и не сковывает меня школьная скамья. И пришла мне в голову такая мысль: «Хоть бы несколько деньков пожить дома с родной матерью, это же сыновний моральный долг». Но воля моя повернула мои шаги на землю Дуньхуа. На юго-западе от Дуньхуа за 24 километра находилось горное селение Сидаохуангоу. Там я должен был работать.
К тому времени много семей переселились в районы Аньту и Дуньхуа. Члены этих семей раньше состояли в организациях комсомола, Пэксанского союза молодежи и Общества женщин. Они переменили свои места жительства, опасаясь, как бы не постигли и Фусун лихие бури повального ареста, производимого в Гирине после моего ареста. И моя мать холодной зимой вместе с моим дядей Хен Гвоном и моими братишками переселились в Аньту.
В Сидаохуангоу обосновались шесть из многих десятков семей, которые переселились в Восточную Маньчжурию. Среди них оказалась и семья Ко Чжэ Бона.
Он как стипендиат окончил Фусунское педучилище за счет администрации Чоньибу, преподавал одно время в Пэксанской школе и служил в Армии независимости как командир Фусунского особого отряда. Он числился активистом массовой антияпонской организации.
Ко Чжэ Рён, его первый младший брат, учился со мной в училище «Хвасоньисук». Впоследствии он служил в части Ян Цзинюй и погиб где-то, точно не помню, в Мэнцзяне или в Линьцзяне.
Ко Чжэ Рим, его последний младший брат, после окончания Пэксанской школы учился в Юйвэньской средней школе и участвовал со мной в комсомольской работе. С весны 1930 года он учился в медучилище при Компании южноманьчжурской железной дороги. В Гирине он оказывал мне большую помощь в работе.
Когда мы еще жили в Фусуне, люди семьи с фамилией Ко имели особенно близкие отношения с нами. Они не жалели ничего, даже самих себя, чтобы помочь моим родителям. Хотя они занимались трактирным делом, во многом помогали моему отцу и моей матери.
