Чтобы понять, мог ли Месмер быть признан академией, тем более стать ее членом, надо знать, какие в ней царили нравы. После этого мы, быть может, лучше поймем причину фиаско Месмера в ее стенах.
Барон Монтескье, юрист, философ, писатель, в «Персидских письмах» (1721) показывает дух тогдашней академии, оторванной от практической жизни и конкретных потребностей общества. «Кому нужны, спрашивает Рика, мудреные книги, в которых исследуются всякие высокие материи и полностью игнорируются факты? Особенно удивила Рика наглость, с которой какой-то спесивый ученый одним махом решил три вопроса морали, четыре исторические проблемы и пять физических задач».
Архивы академии указывают на тот факт, что даже по прошествии ста лет с момента обращения Месмера в этом учреждении науки и культуры в подходе к инновациям принципиально ничего не изменилось. Приведем лишь один пример. Физик Дюмонсель представил академии фонограф Эдисона. Когда аппарат воспроизвел фразы, записанные на его цилиндре, вдруг один из академиков устремился к представителю Эдисона и, схватив его за горло, воскликнул: «Несчастный, мы не дадим одурачить себя какому-то чревовещателю!» Этим академиком был Бульо, а история происходила 11 марта 1878 года. Любопытнее всего, что даже через шесть месяцев, то есть 30 сентября, на таком же заседании он подтвердил, что и по зрелом размышлении по-прежнему не находит здесь ничего, кроме чревовещания. Фонограф, по его мнению, лишь акустическая иллюзия. Серьезными объяснениями он себя не утруждал. «Нельзя же допустить, — говорил Бульо, — чтобы низкий металл мог заменить благородный аппарат человеческой речи»[30].
Французские академики кичились своей высокой моралью. Известно множество фактов, компрометирующих многих чиновников от академической науки. Так, во времена революции 1789–1794 гг., доказывая свое гражданское усердие на благо отечества, а главное, чтобы не быть, боже сохрани, заподозренной в оппозиции, академия поспешила назначить от себя трех комиссаров с неограниченными полномочиями для того, чтобы уничтожить все предметы, которые могли считаться монархическими эмблемами[31]. Непременный секретарь академии с 1785 года, философ-просветитель, энциклопедист, политический деятель, социолог и математик, Никола Кондорсе, известный своим «Эскизом исторической картины прогресса человеческого ума», в пылу революционного угара предложил не более и не менее как сжечь Национальную библиотеку, следствием чего должно было стать уничтожение важных исторических материалов. Таким запомнился маркиз Карита де Кондорсе.
Другой член упраздненной революцией Французской академии, швейцарский политический деятель и ученый Фредерик Сезар де Лагарп (1754–1838), воспитатель (1784–1795) будущего русского императора Александра I, потребовал уничтожения королевских гербов на книжных переплетах Национальной библиотеки. Когда же ему заметили, что подобная операция обойдется не менее чем в четыре миллиона, он с легким сердцем отвечал: «Можно ли говорить о каких-то четырех миллионах, когда речь идет об истинно республиканском деле?» Это предложение было выполнено, о чем свидетельствует документ, сохранившийся в Национальном архиве[32]. Тот же Лагарп комментировал трагедии Расина с фригийским колпаком на голове.
Поль Пелиссон (1624–1692), историограф Людовика XIV, автор труда по истории Французской академии, рассказывает занятный случай. Академик Мезере принял за правило всем новым кандидатам в академию класть при избрании черные шары. Очень долгое время удивлялись, что при единогласном избрании в числе шаров всегда присутствовал один черный. Кто был автор, долго оставалось тайной. Когда тайна открылась, у Мезере спросили: «Что вас побуждает класть черняки кандидатам, когда вся академия его избирает единогласно?» «Надо же оставить потомству какое-нибудь доказательство, что в наше время выборы в академики были совершенно свободные», — ответил Мезере, намекая на многих академиков, принятых по приказу свыше.
Случай с Корнелем, когда академия, мягко выражаясь, оказалась недальновидной, раскритиковав его «Сида», не единственный. Так, например, Английская академия отвергла громоотвод Франклина и не сочла даже возможным напечатать о нем сообщение ученого в своих отчетах. Франклин интересовался природой молнии, ставил эксперименты и, предчувствуя опасность, которую она может принести, предложил устройство — громоотвод. Его предложение вызвало скепсис.
Вспоминая тех, кому отказала академия в признании заслуг, надо сказать о Роберте Фултоне, проект которого о применении пара в судоходстве рассматривался по поручению Наполеона в Парижской академии. Кроме того, Фултон придумал подводное судно и торпеду. Фултона сочли за резонера, а план его на основании математических расчетов был признан нелепостью. Устав бороться, изобретатель покинул Францию, и через четыре года, в 1807 году, его пароход «Клермонт» вышел на рейд Нью-Йорка. 24 февраля 1815 года жестокая простуда свела гениального механика в могилу. Конгресс штата Нью-Йорк почтил память изобретателя трауром.
Английский врач Генри Гикмен предложил использовать закись азота в качестве анестезирующего средства. По предложению короля Карла X Французская академия отвергла это средство, ссылаясь на вредность веселящего газа, чем на время задержала это революционное открытие. Та же академия отвергла предложение выдающегося физика Доминика Араго об устройстве электрического телеграфа. Но и это еще не вся спецификация. Известие о происшедшем в 1790 году метеоритном дожде было принято Бертолленом, Араго и Лапласом за нелепую шутку, Лавуазье высказал даже подозрение, что камни были нагреты искусственно.
Луи Пастер подвергся нападению Медицинской академии за свою вакцину против бешенства. Печальная участь постигла противооспенную прививку Эдварда Дженнера.
Стоит только вспомнить страшные последствия эпидемий, как станет понятно, какое значение имело открытие вакцинации для медицины. Тем не менее Дженнеру приходилось упорно убеждать в силе предохранительной прививки своих коллег, с которыми он часто встречался в Альвестоне, близ Бристоля. В конце концов он довел их до такого состояния, что они пообещали исключить его из общества врачей, если он не прекратит надоедать им этим безнадежным предметом.
Несмотря на убедительное и ясное изложение Дженнером проблемы, в истории медицины найдется не много открытий, которые возбудили бы такое ожесточенное сопротивление. Известный лондонский врач того времени Мозелей писал: «Зачем понадобилось это смешение звериных болезней с человеческими болезнями? Не просматривается ли в этом желание создать новую разновидность вроде минотавра, кентавра и тому подобного?»
Как показывает история медицины, новые лечебные методы и лекарственные препараты пробивали себе дорогу с большим трудом. Упрямое стремление сохранить старые обычаи опасны: кто избегает новых лекарств, тот должен ждать новых несчастий. Эту мысль хорошо иллюстрирует смерть Людовика XV от оспы, о которой мы расскажем в следующей главе. Прошло много лет, и вот новость. Почтенный д-р Петер, оппонируя де Виллемену, доказывающему в Медицинской академии, что туберкулез заразен, сказал: «Если бы туберкулез был заразителен, то это было бы известно; раз до сих пор о его заразительности ничего не слышно, следовательно, он не заразен»[33]
Эдвард Дженнер
Академии всегда были хранителями сложившихся традиций, точнее, стражами догм. Однако у медали есть и другая сторона. Нельзя не назвать и иные причины предубеждения Французской академии в отношении новаций. Дело в том, что на протяжении веков разные чудаки обращались с предложениями рассмотреть такие изобретения, как, например, эликсир вечной молодости, или предлагали метод получения золота или… Из множества абсурдных предложений, какие приходилось рассматривать академикам, приведем одну примечательную историю.
