Да-да, в Ньюгейте или на нижней палубе «Вудмана», или здесь, хотя я точно не знаю, где, буквально впитывается в поры вонь разложения, пота и рвоты людей в оковах, тех, кто втроём или вчетвером делят одну койку в ожидании матроса с ведром, который хоть слегка смоет водой экскременты с пола. От этого запаха нельзя больше освободиться: смрад остатков еды, на которую сбегаются мыши, зловоние собственного гниющего изнутри тела, сваленных в кучу на душной скотобойне туш. Должно быть, здесь у вас неподалёку что-то протухло, я же чувствую.
Душа тоже портится, и это пуще прежнего заводит и радует требующую зрелищ и дерущуюся за место поближе к эшафоту чернь. К площади Хобарта или Тайберна подвозят тело-скелет осуждённого на казнь, а вместе с ним оставшийся в нём дух, прогнивший и из-за страха рвотой подступающий к горлу. Чуть позже на хирургическом столе появляются куски мяса, практически полностью идентичные тем, что дают на прокорм собакам или кидают заключённым на ужин перед экзекуцией. Быть может, и эти разбросанные тут кости, что мешают мне двигаться, были когда-то обглоданы бедолагами-узниками.
Возразить нечего: человек, люди, население планеты состоят из костей и мяса, а раз так, то рано или поздно для нас наступает смерть, мы обращены к ней и беззащитны перед ней. Трава засыхает и превращается в мусор, который каторжники в конце дня сжигают в специально вырытой яме. Жжёная трава издаёт противный сладковатый запах, как горящее человеческое мясо. Я впервые почувствовал этот аромат в Копенгагене, когда горел королевский дворец, а затем я подцепил его же в лесу, когда мы обнаружили останки тех трёх беглецов. Любое мясо рано или поздно разлагается, — такова участь и подыхающей чайки.
Христианство — единственная истинная природная религия, потому что без обиняков говорит о смерти и гниении всех вещей, включая нетленные души. Слава Богу, что в Ньюгейте я до этой идеи не дошёл, а если и дошёл, то не отразил в книге. В противном случае, преподобный Блант тут же бы распорядился меня высечь, чтобы выбить из моей головы подобные мысли, вымести оттуда всех нечестивых тараканов. Я об этом не написал, и поэтому Блант периодически делился со мной кусочками жаркого, которое ему приносила охрана, когда тот был голоден. Район Ньюгейта славится бараниной да овчиной.
Это на самом деле настоящая удача, что тогда мою голову ещё не посещали подобные соображения. Они пришли ко мне позже, причём намного. Вероятно, то был совсем другой пляж, другое море, но там было столько же солнца и слишком много льда… Ледяная вода, камни, гул в голове, прогон сквозь строй, нелепое сочетание звуков и букв… Прогон сквозь строй повсюду: внутри, снаружи, снизу, сверху, кроз строй, кроз строй… Перекрученное в фарш, измельченное и пережёванное в большой мясорубке мясо.
Я поднял ту отчаявшуюся чайку и отнёс её к воде. Её слабое, хрупкое тельце дрожало в моих руках. Легко сказать, — как, собственно, и сделали блестящие писатели атеизма, коих я с не меньшим блеском опроверг, — что во Вселенной ничто не подвержено порче и упадку, что ничто не умирает и ничто не уничтожается бесследно, а лишь разделяется на атомы и приобретает другие формы, сцепляясь между собой вновь. Капля падает в океан, растворяется в нём и теряется, забывается, но при этом продолжает существовать.
На том пляже существовало только постоянное погружение в море. В Ньюгейте надсмотрщики в качестве уборки камер выливали на пол ведро воды, — так они прогоняли мышей и вымывали отходы; потом всё это оказывалось в Темзе, а оттуда попадало в море, в котором ржаво-коричневые экскременты растворялись в сине-изумрудной массе воды… Ещё одно ведро. Заключённые тоже считались хламом, от которого следует поскорее избавиться. Волны вздымаются и опускаются, камера наполняется водой и в свой черёд осушается при отливе, волна за волной. В одну двуколку вталкивают несчастных, пойманных с поличным, другая их перевозит рысцой к виселице в Тайберне или скидывает в чёрные пасти тюремных кораблей, готовых на всех парах отплыть на другой край света, в Австралию; нужно освободить место для прибывших новичков.
Почему дрожала та чайка? Только ли по причине незнания, что она не может умереть, как и все остальные? Точно так же осуждённые с уже завязанной на шее петлёй с дерзкой удалью отчаявшихся распевали перед казнью похабные песни на площади Хобарта. А может, таким образом они просто хотели забыться и быть забытыми, потеряться где-то, чтобы никто, даже они сами, никогда о них ничего не узнал? Высаживающиеся в каком-нибудь неизвестном порту моряки ставят подпись в реестре, кладут в карман плату и навсегда исчезают из ведения какого бы то ни было Адмиралтейства. Экзекутор выбивает из-под ног повешенного табурет и сообщает публике дату и время следующей казни.
Ночной сторож объявляет отбой. Товарищи всех стран, соединяйтесь. Солнце будущего потухло, упав в глубокий чёрный колодец, но если мы все вместе примемся накручивать цепь, ведро, как бывало и прежде, поднимется на поверхность, равно как в ледяном море у Голого Отока: лопата застревает в иле, усилие, и вот уже порция песка выгружена на носилки. Ведро с нашим Солнцем обязательно поднимется, красными флагами мы очистим его от ржавчины и будем тереть до тех пор, пока с него не сойдут грязь и кровавые подтеки, — тогда наше Солнце станет свободным и лёгким и сможет воздушным шариком, вырвавшимся из рук ребенка, улететь в небо.
Но колодец глубок, а ведро тяжело, оно то соскальзывает, то за что-то зацепляется. Если полезть за ним, наклонившись, можно упасть. Там, в отдалённом уголке моего сердца, изнывают Мария, Мари, Марья, Марица и Нора. Чёрная пропасть, лунные ритуалы соблазняющей Медею Гекаты. Моё сердце черно: оно позволило мне вызвать Медею из рук её нежной подруги ночи и сжарить её в лучах чуждого ей Солнца, безжалостного и палящего. Я смотрю в черноту колодца и вижу там лишь вязкую топь, отражение моего лица. Я уже давно должен быть в той гнили. Человек, как насекомое-аутофаг, жук-навозник, входит во вкус, пожирая себя самого.
Таинственное дно колодца подобно клоаке. Всех всегда так привлекают загадки, люди склонны к преклонению перед ними, стремятся раскрыть секрет пустой комнаты, благоговея перед мраком, поднять занавес, за которым, на самом деле, не спрятано абсолютно ничего: он нужен лишь для того, чтобы ввести человека в заблуждение, как страшилки в парке аттракционов. Нам не понадобилось ужасающих тайн богов и ритуальных обрядов Самотраки, нам запрещено слагать о них песни. Да и о чём там петь? О священных оргиях и ритуалах инициации? О совокуплении менады со змеем, культе триединой Богини Реи, парочке мимолетных встреч в публичном доме, о нескольких постельных сценах с вульгарными кокотками и служаночками? Маленькие голые бесы раздирают в клочья Загрея, божественного телёнка, ягнёнка, агнца или кого-то там, не важно; кто-то охотнее занимается сексом, видя бьющегося в предсмертных судорогах зверька…
В Элевсине жертва нужна была для завершения приобщения к великой тайне. На Самотраки то же самое, но об этом не принято говорить, — это так, какая-нибудь пошлая история, групповуха, разбавленная матерком, одна из тех, что случается в период кратких остановок в незнакомых портах и о которой со смаком рассказывают друг другу моряки. Совсем скоро аргонавты в который раз пускаются в плавание, может быть, даже не заплатив хлебосольной хозяйке — держательнице заведения, но не стоит об этом сейчас говорить. Ясон никому не раскрывает своих тайн, в противном случае пришлось бы начать с подлости по отношению к Медее. Когда я блевал в очко под аккомпанемент слов «кроз строй» («пропустить его через строй, живо!»), я хотя бы созерцал на его дне то самое Солнце будущего. Здесь, в южном полушарии, на неизведанной австралийской земле, я снова оказываюсь вниз головой; я испытываю только лёгкое головокружение, но мне ничего больше не видно…
Я не помню, когда это было, может, сразу же, или часы и недели спустя, я вошел в воду по щиколотки. Она была холодной, но приятной. Я аккуратно опустил чайку, которая сразу же приняла обычное положение чайки на воде, у неё даже выпрямилась шея, а голова повернулась к открытому морю. Течение относило её всё дальше и дальше от берега, спустя несколько минут её уже невозможно было отличить от других убаюкиваемых морем птиц. За скалами виднелись белые гребни волн. Море казалось бескрайней пустыней. Я вглядывался в неё. То, что путешествию моей чайки совсем скоро суждено было закончиться, не имело никакого значения. Здорово отправиться в загробный мир без помощи какого-то там Харона и его лодки, свершить сей крестный путь самому.
