Помню лицо Марии в тот день: оно выражало всю заложенную в ней веру, на нём отпечаталось всё великое, прекрасное, высокое, к чему она стремилась. Полюбила бы она меня, если бы мы встретились, когда невидимая рука уже стёрла из моей памяти веру и меня самого? Навсикаю очаровал шрам Улисса, обнаженного на морском берегу, но у меня-то был не шрам: это была незаживающая, кровоточащая и гноящаяся рана Филоктета, серп Кроноса, оскопляющий любые небеса над тобой. Я вынужден был прятать это непристойное уродство — в таком виде нельзя отдаваться любви.

А всё так хорошо начиналось здесь, на юге. Во время забастовок 34-го наш консул в Мельбурне подталкивал безработных итальянцев наниматься на места бастующих австралийских рабочих, и тогда мы были едины: мы, хорваты из Истрии, в красных рубахах, мы вместе бойкотировали любые попытки штрейбрехерства. Я и предположить тогда не мог, что через несколько лет многие из нас окажутся в Голом Отоке, одни страдали, другие заставляли страдать, бросали в застенки.

Причём тут любовь? Если Вы этого не понимаете, бессмысленно объяснять. Если честно, я и сам не до конца в этом разобрался. Слушать раз за разом свой же голос — это сбивает, смущает… Кто поставил эту запись? А может, это Вы говорите моим голосом, успешно его имитируя? Всё просто: вставил тончайший диск в щель и всё. Я полон щелей, разрезов, рваных ран — в меня очень легко вставить одну из гладких блестящих пластинок. В Дахау нам под кожу вводили соль и кислоты. Сами эти слова уже разъедают. Вы и вправду, должно быть, всунули в меня один из своих дисков, и я его слушаю, как музыку, что нам включают вечером для разрядки. Я вновь ухватываю то, что говорит мой пародируемый кем-то голос. Симуляция настолько хороша, что кажется идентичной моему голосу, но это фокус, один из тех ложных трюков, усыпляющих бдительность, что без сучка и задоринки удаётся всем полицаям мира.

Действительно, все эти небылицы… Мария… Лучше об этом не думать и отвлечься у телевизора. Я вот сейчас сижу и смотрю какие-то передачи, как нам тут настоятельно рекомендуют вечерами, я бы сказал, навязывают. Барахлит антенна: лица дрожат, расщепляются на молекулы и атомы, шипят, исчезают. Диск заедает на одном слове, скрипит игла, и слово возвращается в мои уши вновь и вновь, один и тот же слог. Это уже и не история вовсе, и уж точно не моя. Треньканье, свист, скрежет… Диск соскакивает…

Прошу прощения, доктор Ульчиграй, виноват: я вспомнил страстные моменты моей жизни и запутался. История о Мари будет позже, как Вы уже догадались. Я уверен, что Вы будете снисходительны к человеку, который предался любовным воспоминаниям и рассказал о них раньше, чем должно: сердцу не прикажешь. Итак, с чего я начал? 14 ноября 1804 года «Александр» отчалил из порта Хобарта, в Сиднее до нас дошли последние известия из Европы. Наполеон провозгласил себя императором и приказал расстрелять герцога Энгиенского. Помню, что моё тогдашнее негодование заставило меня забыть даже об истребленных нами в Хобарте туземцах. Вдохновлённый сотворенным Наполеоном безобразием, спустя несколько лет в трюме корабля-тюрьмы «Багама», куда я попал после исландского дела, я написал трагедию «Энгиен и Аделаида». О ней, кстати, часто пишут мои биографы. Прочтите вот этот кусок. Каков финал, а? Чистейшей души Аделаиде при последнем своём вздохе говорит: «Могу ли я?». Естественно, нет, никто ничего не может, всем всё запрещено. «Наконец-то мы начинаем осмыслять. Мне нравится, когда кто-то испытывает ненависть по отношению к человеку, считающему себя вправе изменить действительность по своему усмотрению, ход истории и окружающих. Такие люди сначала думают, что они в состоянии распрямить собачьи лапы, а затем начинают рубить всем головы с плеч…». Наверное, стоило бы отрубить и мою, за мои бредни и излишнюю болтовню. Говорят, что только что отсеченные гильотиной головы какое-то время ещё продолжают жить и бормотать что-то, какое-то размытое мгновение. Это замедленная съёмка или замкнуло киноплёнку? Открытый рот, кровь, слюна, одышка, попытка произнести слово, затвердевающая лава… Наконец-то кино пошло дальше. Что вообще за неуместные шутки?

Когда «Александр» ненадолго остановился у Северного острова Новой Зеландии, к нам на борт поднялись несколько маори. Казалось, что они пошатываются, словно от морской болезни, но, видимо, это были их своеобразные приветственные поклоны. Двое из них, Маркис и Тейна, выразили желание плыть в Англию, и я сразу же согласился их взять. У меня на руках тогда был черновик разрешения на торговую экспансию в южных морях, и я посчитал, что эти парни могли быть нам полезны.

Было принято решение вернуться в Англию — сначала мы направились на мыс Горн, избегая, таким образом, испанские фрегаты, а после на запад к Рио-де-Жанейро. Дичайшие ветры и сумасшедшие тайфуны сбили нас с пути на тысячу миль. Да, тысячу. И не нужно делать такое лицо. Почему вы сговорились не верить мне и принимать меня за вруна и предателя? Я знаю, что со мной случилось чересчур много, чтобы это казалось правдой и воспринималось соответственно, но в том нет моей вины, я, признаться, был бы рад, стань этот груз легче. Тысяча миль. Нам точно не хватило бы провизии, чтобы проделать такой путь, поэтому я решил остановиться в Отахеити: необходимо было подправить судно, закупить воду и пополнить запасы. Первое, что я увидел, когда мы вошли в гавань Матавай, был остов «Харбингера», прочно севшего на мель. На его вздернутом вверх борту еще можно было прочесть первое название, полустертое под ознаменовавшим его последнее плавание новым — «Норфолк». У моряков считается, что смена названия корабля приносит несчастье.

Простите меня, доктор, я вновь почувствовал головокружение: на какой-то момент я будто ослеп и видел лишь вспышки и мельтешение всполохов. Такое случается. Теперь всё прошло и стало ясным, как лик Марии. Во всём виновата крутящаяся дверь кафе «Ллойд» во Фьюме, мы часто туда ходили по вечерам. Однажды я пришёл на встречу раньше неё и ждал внутри. Я увидел, как она перешла улицу и, заметив меня, улыбнулась, затем вошла в кафе, проскользнув между створок: её тело и лицо отразились в этих светящихся кристаллах, будто рассыпались на мириады лучистых осколков, переливчатых отражений и бликов… Мария так и исчезла в этих вертящихся дверях.

Должно быть, я остался надолго там, внутри, смотреть на замедляющие своё движение двери и их призрачное мерцание: они поворачиваются всё медленнее и медленнее, но никто так и не входит. Естественно, что после такого у человека закружится голова, и ему уже не вспомнить, кого он ждал и чья там растворилась улыбка. На мгновение мне показалось, что это была Мангауана, что она тоже смогла переплыть великое море. Я в шутку называл её этим именем в тени эвкалиптов Дервента, гладя её смуглую, как у моей матери, кожу. Но это была Мария. Да, и Мангауана тоже. Мария — море, в которое стекаются все реки. Любить одну женщину — не значит забыть всех прочих, это значит любить, желать и обладать ими всеми в ней одной. Когда мы занимались любовью на пляже в Леврера или в нашей комнатушке в Михолашике, я видел кайму субтропических лесов и слышал шум океана, омывающего неизведанную австралийскую землю.

А вот во Фьюме в тот день… Мария заметила моё стеснение, взяла мою руку и положила её себе на грудь, затем помогла мне уйти в ароматы и дымку рассвета. Путешествие — это первый шаг к возвращению домой. Она мне улыбнулась, и я тогда уже знал, по крайней мере, я верю в это, что продолжения не будет, как не будет и обратного пути, по велению богов и волеизъявлению моего сердца. Мой внутренний судия дал отмашку.

Я никогда не любил её так, как тогда. Я лгал, что вернусь, отправляясь на поиски золотого руна. Она продолжала держать меня за руку, одновременно подталкивая, помогая мне отпустить её. Иссипила, провожающая в плавание Ясона словами прощания: «В путь свой плыви! Пусть царю тебя и товарищей боги всех невредимо вернут, везущих руно золотое, так, как угодно тебе. Но все ж на острове этом жезл отца моего ожидать тебя будет на случай, если ты к нам на обратном пути пожелаешь вернуться. <…> Но, и вдали находясь, и вернувшись, ты помни, однако, о Гипсипиле…»[37]. Что, забыл слова, как в школе? Смотри и повторяй: «…и дай мне наказ, чтоб могла я с охотой выполнить все, если боги родить сыновей мне даруют»[38]. Хватит. Мы не в школе, не нужно мне подсказывать во время ответа у доски. Мы же не хотим декламировать сейчас всю книгу? И не спрашивайте меня, что там с богами… Откуда мне это знать? Ясон не всматривался в её глаза, когда молвил торжественно: «Пусть, Гипсипила, все будет, как должно, по воле блаженных!»[39]. Я поднял глаза, но Марии уже не было. Она не исчезла, просто я не понимал, она ли это. Я видел красу совершенной полены, женскую фигуру без имени, выточенную из дерева, оторванную неистовством бури от затонувшего корабля и отправившуюся блуждать по водной глади: огромные, обращенные к небу глаза смотрели в пустоту, охватывающую пространство больше самого моря.